– Что, она тебя выгнала, ты здесь среди ночи огород городишь? – уже сердясь и все не понимая, что за бессмыслицу он несет, спросила Маша.

Ермолай поднял голову и посмотрел на нее. Потом повернулся и посмотрел на Евлампьева. Глаза у него, увидел Евлампьев, были сумрачно усталы и несчастны.

– Это у меня добрая такая традиция! – принимаясь стряхивать с себя полушубок, сказал он, и опять было непонятно, то ли он усмехается, то ли вполне серьезен.Вваливаться к вам перед праздниками… Пускаете, нет?

– Ну конечно, о чем разговор, сын, – торопливо, боясь, как бы Маша не сказала сейчас чего нибудь неподходящего, проговорил Евлампьев.

Ермолай был совершенно трезв, от него не исходило никакого запаха, только ясный, свежий запах принесенного с собой мороза.

Маша шумно, демонстративно вздохнула.

– Будешь спать?

– Да желательно бы, – не меняя тона, отозвался Ермолай. Прощелкал застежками сапог, распрямился и добавил: – Ночь все таки.

– Вот именно, – сказала Маша и позвала Евлампьева: – Расставь раскладушку.

Раскладушка хранилась в комнате под диваном.

Маша вошла в комнату следом за Евлампьевым, включила свет, с маху открыла шифоньер и, бормоча себе что то под нос, стала доставать с полки чистое белье для Ермолая. Евлампьев вытащил раскладушку, поднялся с коленей и, подойдя к Маше, прошептал на ухо, чтобы до Ермолая ничего не донеслось:

– Не надо с ним сейчас так. Ты же видишь – он как побитый.

– Ой, да ну а что он!..– в сердцах отмахнулась Маша, раздергивая перед собой простыню и осматривая ее. – Слова сказать нормально не может. Мадам да огород…

– А ты не понимаешь – почему?

– Понимаю. Но не люблю я, когда дурака валяют. Скажи нормально: выгнала, и все…

– А тебе это без слов непонятно?

Машу проняло. Она взглянула на него и снова отвернулась к полкам, но по тому, как она взглянула, он понял, что она смягчилась.

– Иди расставляй,– сказала она. Ермолай сидел на кухне у стола, обхватив голову руками. Евлампьев опустил раскладушку на пол, Ермолай услышал, вскочил, громыхнув табуреткой, и потянулся к раскладушке.

– Давай, пап, я сам. Вы ложитесь.

Евлампьев сказал Маше первое, что пришло в голову, – «как побитый», но именно это сравнение, увидел он сейчас, к Ермолаю больше всего и подходит.

– А у нас вон елка, – улыбаясь, сказал он. – Посмотри, в комнате вон.

– Посмотрю, пап, посмотрю,– абсолютно безучастно ответил Ермолай. – Я сам все, ложитесь. Прости, что разбудил вас…

– Да ну ничего, ничего, что ж…– Евлампьев непроизвольно глянул на будильник на буфете. Будильник показывал без десяти минут три.

Потом, в комнате, когда уже закрыли дверь и погасили свет, Маша села к нему на диван, посидела какое то время молча, со сложенными между коленями в провисший подол рубашки руками, и спросила:

– Что, думаешь, совсем она его?

Совсем ли?.. Кабы что нибудь можно было понять у Ермолая… Хороша мадам! А шорох!..

– Да вроде… с чемоданом, видишь, – сказал он.

– Хоть бы уж совсем, – вздохнула Маша. – Жуткая какая то стервища.

Евлампьсв не ответил. Что тут можно было ответить?

За тюлевой занавеской, оглушительно в ночной темени, что то хрустнуло и обвалилось с сухим долгим треском – видимо, откололся перекаленный морозом и упал внутри рамы кусок замазки.