– А что, кстати, – спросил он, так и не ответив на вопрос Слуцкера, – что та установка, которой я занимался? В какой стадии?

– А вот после праздника Лихорабов на монтаж уезжает. – Слуцкер понял, что Евлампьев не ответит ему, в глазах у него мелькнула было уязвленность, но он тотчас же одолел ее. – Клибман тут недавно на завод приезжал специально, проверял еше раз: вдруг мы самовольно балки вместо роликов сделали?

– Да что вы?! – Евлампьеву стало смешно.

– Да, приезжал. Следят. Если вдруг все нормально будет, они с Веревкиным себе на этом и докторские, гляди, состряпают.

– Если все хорошо будет, так черт с ними, пусть стряпают. – Мгновенная эта веселость из Евлампьева как утекла куда то.Только ведь вот, уверен, не будет…Он наклонился, выдернул шнур рефлектора из розетки, и красные, раскаленные кварцевые трубки со спиралями внутри стали быстро сереть. – Пойдемте, Юрий Соломонович, что мы тут…

На улице было ясно, бело, сверкающе, и сизофиолетовый, налитый дымкой воздух, казалось, с тугой упругостью звенел от калившего его мороза.

– У ух ты!.. – один за одним выдохнули Слуцкер с Евлампьевым, выбираясь из будки.

Евлампьев заложил засов, навесил замок, и они пошли по протоптанной им дорожке к калитке.

– Да! – вспоминающе воскликнул за спиной Слуцкер, когда они уже выбрались на тротуар и Евлампьев стал замыкать калитку. – Что список утвержден, все в порядке, вы знаете?

– Какой список? – обернулся от калитки Евлампьев.

– На госпремию список.

– А а! – Евлампьев наконец одолел замерзший механизм замка и повернулся. – Что, в министерстве уже?

– В министерстве. Страшная рубка была. Сначала у нас здесь, потом в Москве. Но из ваших Хлопчатников до Москвы всех отстоял.

– А в Москве?

– Канашевым он поступился. Канашев ужасно хотел. Ходил к нему, знаю, разговаривал, сам в министерство звонил.

– М да, – сказал Евлампьев. – Кто то из министерских влез?

– Наверно.

– М да…– повторил Евлампьев. Он как то забыл об этом выдвижении, вспоминал иногда, но не о нем самом, а о похоронах Матусевича, об его лице в гробу, о дочери полудурке… а уж о выдвижении – как об одном из разговоров в тот день, и лишь, и сейчас вдруг с удивлением обнаружил, что ему все таки прнятно, что он остался, и если бы вдруг оказалось, что Хлопчатников поступился им, ему было бы больно.

Каково то сейчас Канашеву… И ведь, главное, не поможешь ничем. Совершенно ничем. Вильников тогда еще все поговорить хотел – как бы перестраховаться, чтобы, если что, предпринять меры… Что здесь предпримешь? Было бы это в силах Хлопчатникова – точно бы он никем не поступился. Ни одним человеком…

– Спасибо за новость, Юрий Соломонович, – сказал Пвлампьев. Вымороженный воздух студено оплескивал небо. и Евлампьев пытался говорить, почти не размыкая губ. – Хотя, конечно, помните, в «Горе от ума» у Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

– Так какая же это печаль?

– Не печаль. А в том смысле, что жил жил – и ничего, а теперь – жди волнуйся. Да ведь чем дольше ждешь, тем больше надежд. Я это по займам, точнее, по ожиданию розыгрышных таблиц помню. Ну. в прошлый раз, думаешь, не повезло, так уж нынче то… И ведь знаешь, что нет почти шансов, а ждешь. Чтобы не разочаровываться, лучше не иметь, чем иметь.

– Ну, теперь это не от вашей воли зависит, иметь или не иметь.– Слуцкер вытащил из под воротника побольше шарфа, втянул голову в плечи и спрятал в шарф подбородок, перехваченный снизу тесемками шапки.