– Ладно, Маш, не сиди, давай спать, – сказал Евлампьев, дотягиваясь до ее руки и похлопывая по ней. – Выспаться нынче нужно. Новый год завтра…

Ермолай, когда они поднялись, был уже на ногах.

Раскладушка была собрана, прислонена к буфету, матрас и одеяло свернуты и сложены на табуретке, а сам он, одетый, и не по домашнему даже в пиджаке, сидел у стола, точно так же, как нынче ночью, обхватив руками голову.

Ночью, после того как легли, Евлампьев с Машей проворочались, не засыпая и мешая друг другу, часов до пяти, и сейчас стояло уже позднее утро, и, несмотря на затянутые наледью окна, в квартире было совсем светло.

– Доброе утро, сын, – сказал Евлампьев.

Ермолай медленно отнял руки от головы, повернулся, посмотрел протяжным, будто не вполне расслышал, что произнес отец, взглядом и наконец отозвался:

– Ага. Доброе утро. Разбудил я вас ночью тут…

Все было между ними неестественно, напряженно, не открыто – будто между врагами, принужденными обстоятельствами быть друзьями. Это надо же!..

Когда садились за стол, Евлампьев достал из буфета ту, с выщербленным краем, разрисованную нелепым индустриальным пейзажем детскую чашку Ермолая и заменил ею обычную, повседневную чашку, поставленную Машей. Ермолай недоумевающе взглянул на него, вспомнил все и кивнул:

– А а… Спасибо, папа.

Евлампьев надеялся втайне на что нибудь подобное той светлой радости узнавания – тогда, Первого мая, когда он случайно, непонятно почему, подал Ермолаю эту чашку, но похоже было, что сейчас Ермолай, поставь ему для чая кастрюлю, хоть и удивится, выпьет и из нее.

– Что у тебя на работе, Рома? – спросила Маша.

Ясно было, что он отделается какой нибудь невразумительностью, общими какими нибудь фразами, она спросила для того лишь, чтобы не молчать, чтобы хоть что то сказать, чтобы хоть что то он ответил, а то, судя по его виду, он мог просидеть без звука весь завтрак.

– А что на работе…– отозвался Ермолай, так именно, как и должен был.– Да ничего. Ровным счетом.

– Ну, какие то события… Результаты какие то, – пришел Евлампьев Маше на помощь.– Так ведь не бывает, что совсем ничего. Вот ты осенью еще как то о новом каком то материале говорил. Как, испытали?

– Испытали,– с прежней короткостью сказал Ермолай.

– Ну и как?

– А что – как. Не знаю. Испытали и испытали.

– Но результаты все таки? Какие то? – напомнила Маша вопрос Евлампьева.

– Мне не докладывают. Потащили на ЭВМ обрабатывать. А что там наобрабатывали – бог их ведает.

Он ответил – и замолчал, с отстраненностью набирая в ложку творога, Евлампьев с Машей переглянулись, и во взгляде ее Евлампьев прочитал то же, что хотел ей сказать своим: ладно, что же, делать нечего…

Так, в абсолютном, полном молчании – лишь стук ложек о тарелки, слабое, тихое, не разобрать слов, бормотание репродуктора на стене, внезапное бульканье воды в стояке парового отопления, – прошла минута, другая, третья, молчание было тягостно, невыносимо, ужасно, – словно бы в этой так долго длящейся и не бесконечной же тишине накапливались и должны были затем разрядиться со страшной силой какие то как бы электрические заряды… и вдруг Ермолай спросил совершенно по обыденному:

– Вы как нынче Новый год? У тети Гали?

В Евлампьеве все внутри мгновенно насторожилось. После того, что чудилось в этом молчании, обыденный тон Ермолая поблазнился некоей хитростью,

хитроумной некоей уловкой, которая должна была скрыть какие то не очень то приглядные планы…

Действительно как у врагов, спаянных друг с другом волею обстоятельств.

– А что такое? – тоже настороженно спросила Маша.