– Будь здоров, да, морозец?! – спросил Ермолай, посмеиваясь так, словно он имел к этому морозцу самое непосредственное отношение, вроде того что именно ему был обязан мороз своей крепостью.

– Ой, здоров, ой, здоров! – радуясь свершившейся наконец с Ермолаем перемене, продолжая унимать дрожь, проговорил Евлампьев. И добавил: – Клюет!

– Ну ка дай погляжу! – поднялся Ермолай.

Звуком открывающейся форточки он мог спугнуть скворца, в другой бы раз Евлампьев не разрешил ему этого, но сейчас позволил.

– Давай, – сказал он, опираясь о плечо Ермолая, ступая с подоконника на табуретку и с нее на пол.

Ермолай проделал его путь обратным порялком, открыл форточку, высунулся, постоял так одно буквально мгновение и торопливо влез обратно.

– О однако! – сказал он, передергивая плечами. – Моро озец!..И кивнул Евлампьеву: – Клюет!

– Ну, а чего ж ему, – с горделивостью, будто о чем то сделанном собственными руками, отозвалась Маша. Ермолай спустился на пол, снова все расселись вокруг стола, и Маша разлила чай.

– Подсунул, – сказал Ермолай, берясь за свой бокал и глядя на Евлампьева.

– А? – не сразу сообразил Евлампьев. И закивал обрадованно: – Подсунул, подсунул.

Поли ж ты вот, что он сделал, скворушка. Даже и думать не мог, когда обрадовался его появлению, что он так перевернет все. А перевернул. Вот оно что значит – живая то душа… Недаром, может быть, в прежние времена говорили: птичка божия?.. Наверно, недаром. Так сразу тепло на сердце…

– Слушайте, мужчины! – сказала Маша. – У меня тут дел до вечера – бегать да бегать, вы не сидите особо, не расснживайтесь, сейчас всех впрягу. Ты – в магазины, – посмотрела она на Ермолая.

– Пойдешь в магазины? Хлеб нужен, огурцы соленые для салата, кефир мне для теста, вдруг сегодня сыр выбросили…

– А чего ж, конечно, – с радостной какой то покорностью согласился Ермолай. – С удовольствием прошвырнусь даже.

– А ты,– повернулась Маша к Евлампьеву, – ты – пылесосить, пыль вытирать, полы вымыть…

– А ты то сама что? – пошутил он, взглядывая при этом на Ермолая.

– Найдется что,– подхватила его тон Маша.

Скворец за окном, склевывая зерна, время от времени ударял клювом слишком сильно, и тогда железо подоконника отзывалось хриплым коротким дребезжаньем.

– Только денег мне дайте, – сказал Ермолай.

        4      

Галя с Федором запаздывали. Они собирались приехать в девять, половине десятого, уже шел одиннадцатый, а их все не было.

Позвонить же им, узнать, в чем дело, поторопить, было невозможно. Когда то телефон у них стоял, но принадлежал он какой то организации, звонить приходилось через коммутатор, потом организацию подключили к городской сети, ликвидировав коммутатор, и на их долю номеров не досталось. Если бы Федор, когда это случилось, еще работал, он бы как лицо должностное через горисполком, через горком добился себе номера, но он к той поре вышел на пенсию, и никакие бумаги не сработали.

– Ну что же это они, а!.. – время от времени произносила Маша, ожидающе слоняясь без дела по всей квартире.

Она была уже в платье, в котором собиралась встречать Новый год, в кофте поверх него, потому что батареи часов в семь сделались вдруг еле теплыми и в квартире стало холодать, то сидела на стуле перед телевизором, то вставала, оглядывала уже в десятый раз оценивающим хозяйским взглядом совершенно накрытый стол, переходила на кухню, бралась здесь за оставленные Евлампьевым на табуретке нынешние газеты, разворачивала, читала десять – пятнадцать строк, складывала со вздохом и поднималась, посмотрев на часы.