– Что ж что не помнишь… – Евлампьева передернуло от прокатившегося по телу озноба – нахолодился от окна. – Не было, не было – и вот снова завернуло.

– Да а… – протянула Маша. – Пятьдесят’.. Страшно подумать. – И спросила: – Ну так что, как думаешь, могли они выйти, увидеть, что такой морозище, – и обратно?

Евлампьев примерил на себя: ну, вышли бы они с Машей, увидели, и что, вернулись бы? Да нет, в лучшем случае вернулись бы лишь потеплее одеться.

– Нет,– сказал он, – не может быть, чтобы обратно. Да и позвонили бы уж в таком случае… Пойду я к ребятам выйду, а? – просительно посмотрел он на Машу.

– Пойди, – согласилась она. – Пальто не забудь только. И шапку. Холодно на лестничной.

Евлампьев надел пальто, надел шапку, взялся уже за ручку двери, чтобы открыть ее, и не открыл, замер.

Ермолай с Виссарионом, выходя на площадку, зажали язычок замка, чтобы дверь не захлопнулась, она неплотно прилегала к косяку и прноткрылась, они стояли совсем близко от нее, может быть, прямо рядом, и Евлампьев с отчетливой ясностью услышал их разговор. И был этот разговор о таком, что рука его, взявшись за ручку, замерла сама собой.

– Ну, а чего же не хочешь, ты мне хоть объясни, чтоб я понял! – говорил Виссарнон.

– Да не имеет смысла!

– Почему не имеет смысла? Конечно, гарантировать я тебе ничего не могу, но поговорить то… А с замдекана твоего факультета новым я прекрасно знаком.

– Да нет, Саня, ни к чему, не имеет смысла…– все тою же бессмысленной фразой ответил Ермолай, и Евлампьев прямо увидел, как он при этом уклоняет, уводит в сторону от Виссарнона глаза.

– Как – не имеет? – терпеливо уговаривающе сказал Виссарион. – Я не один, не два, с десяток знаю твоих случаев, – восстанавливались и заканчивали. Самый прямой смысл. И что ты, в конце концов, тебе даже пальцем пошевелить не придется, я же обо всем договариваться буду, не ты!

– Не в этом дело, Саня,– сказал Ермолай наконец что то новое.

– А в чем же? Или ты…– Виссарион запнулся. И когда он заговорил снова, голос его был совсем иным, растерянно осторожным. – Или ты что, восстанавливаться вообще не хочешь?

– Ну, – коротко сказал Ермолай.

За дверью настало молчание.

Евлампьев стоял и не смел двинуться. Никогда в жизни не подслушивал ничьих разговоров, впервые, может быть, за всю прожитую жизнь и случилось такое, ему было стыдно, он чувствовал, как жарко горит лицо от стыда, и ничего не мог поделать с собой – ни уйти от двери, ни выйти наружу.

– А почему же не хочешь то? – нарушил в конце концов молчание Виссарион. – Что, извини меня, за глупость?

– Ну, глупость! – как эхо, соглашаясь, отозвался Ермолай.

– Так а если понимаешь, что глупость, так почему же не хочешь? Нет, подожди! – быстро сказал Виссарион, и там, за дверью, раздался и смолк шорох одежды, – видимо, Ермолай ступил было уйти в квартиру, но Виссарион не пустил его. – Ведь ты же интеллигент. Хочешь ты того или не хочешь – по воспитанию интеллигент, по строю характера, по жизненным интересам… никуда не денешься от этого – интеллигент, и раз уж так распорядилась тобой судьба – так и надо до конца быть им. Интеллигенция – это ведь все равно что золотой фонд общества. Все, конечно, от пуза начинается, без хлеба не проживешь, так что в основании каждого общества, конечно, землепашец, кто ж еще, да ведь мы же не в эпоху натурального хозяйства живем. А если б и натурального! Землепашцу, пусть он не плугом – сохой пашет, и топор нужен в хозяйстве, и пила, и ножи, – все равно без ремесленника не может.