– Все, спасибо, – сказала она, беря у Маши тетрадь с карандашом и отдавая телеграмму. И взглянула на Евлампьева. – Еще три – и все, бегу встречать.

– Счастливо вам, с Новым годом! – поклонился Евлампьев. – Ага! – сказала девушка. – Мороз какой – сорок восемь… Она побежала по лестнице вниз, так и не договорив толком того, что хотела. Маша закрыла дверь и с недоумением протянула сложенный лист телеграммы Евлампьеву:

– От них, что ли?

Евлампьев взял телеграмму и распечатал.

Телеграмма была от Черногрязова.

Видимо, он припозднился с открыткой и решил, чтобы поздравление пришло вовремя, раскошелиться на телеграф.

– М да,– сказала Маша, выслушав текст. – Хорошо. Но где же Галя то с Федором?..

Евлампьев потерянно пожал плечами.

– Ничего не понимаю. Ну да что ж делать…

– Давай ждать.

У Ермолая с Виссарионом закончилась партия, загремели сгребаемые внутрь доски шахматы, Ермолай говорил что то победно ликующее, Виссарион, похмыкивая, отнекивался…

Они вышли в коридор. – А что, не теть Галя? – как полминуты назад

Евлампьев, только вслух, удивился Ермолай, увидев Евлампьсва с Машей в прихожей одних.

– Телеграмма, – показал Евлампьев бланк. – От Черногрязова Михаила, из Запорожья, помнишь?

– А, понятно! – сказал Ермолай. – А мы туг говорим: вот как раз партию кончили. Выйдем покурим? – позвал он Виссариона.

– Давай, – согласился тот.

Они стали надевать пальто, чтобы не холодно было стоять на лестничной площадке, а Маша и Евлампьев вслед за ней пошли из прихожей в глубь квартиры.

Из комнаты вырывался голос комментатора. Архипов потерял шайбу, ее перехватил Ломунков, у Ломункова ее отобрал Косицын и передал Неверову… Евлампьев потоптался у порога, но внутри теперь, после этого звонка, была какая то раздрызганность – совершенно неинтересен стал матч, нисколько не влек к себе, что есть, что нет его, и он шагнул за Машей на кухню.

Маша стояла у батареи, положив на нее руку.

– Ну, что то совсем холоднющая стала! – с возмущением сказала она.Так и замерзнуть можно!..

Евлампьев тоже потрогал.

Батарея была не холодная – теплая, но едва едва теплая, такой она бывала обычно где нибудь в конце осени, когда холода только подступали, и для той температуры, что стояла сейчас на улице, это, пожалуй, и в самом деле равнялось холодной.

– Слушай, – сказал Евлампьев, вспоминая девушку, принесшую телеграмму. – Неужели действительно сорок восемь?!

– Да что то она, – хмыкнула Маша, тоже, видимо, вспомнив девушку, – добавила, по моему. Приврала, наверно…

– А ну ка вот проверим вот… – У Евлампьева загорелось. Он достал из буфета нож, которым обычно скоблил паледь, взял с сушилки тряпочку смести с подоконвика после снежное крошево и, подняв шпингалет, растворил раму. Сразу ударило холодом – широкой, мощной волной. Маша, запахнувшись в кофту, быстро отошла от окна подальше, и он, нажимая на полотно ножа с тупой стороны большими пальцами, принялся скоблить. Место, в котором нужно было скоблить, выделялось на мохнатой искристой наледи продолговато овальной лункой. Нож взвизгнул о стекло, раз, еще раз, и Евлампьев отложил его. приблизился к стеклу, дохнул на лунку и потер пальцем, дохнул – потер, дохнул – потер, и стекло блеснуло влажной черной голизной. Теперь он наклонился к лунке глазами. Света падало через нее немного, и видно было плохо, но он присмотрелся и увидел. Термометр показывал пятьдесят.

– Сколько? – не поверила Маша, когда он, торопясь, смел наскобленный снег в ладонь и захлопнул створку. – Пятьдесят?! Да я такой с сорокового не помню!

– Что ж что не помнишь… – Евлампьева передернуло от прокатившегося по телу озноба – нахолодился от окна.