– А что такое? – тоже настороженно спросила Маша.

Видимо, ей подумалось о том же, о чем ему.

– Да ну просто, – сказал Ермолай. Понял – и усмехнулся: – Да не бойтесь, не приведу никого… Посижу да телевизор посмотрю. Посмотрю да спать лягу.

– А не идешь никуда? – Мгновенная эта настороженность сменилась в Евлампьеве стыдом: испугались – родной сын друзей в дом приведет. Правда, те еще друзья…

– Нет, не иду, – сказал Ермолай.

– Ну… тогда с нами будешь? – голос у Маши был неуверенно виноватый. Ей тоже сделалось стыдно за минутное свое недоброжелательство по отношению к сыну. – Мы нынче у нас решили. Все как то у них да у них… неудобно уж. Саня Ленкин приедет. Лена в отпуск уехала, он один…

– А, Виссарион будет? – обрадованно проговорил Ермолай. – Прекрасно! Очень даже прекрасно! Я с ним тышу лет не толковал. А что это Ленка в отпуск на Новый год?

– Путевку так дали, Рома.

– Евлампьев почувствовал, как вслед оживившемуся внезапно Ермолаю начинает оживать и сам.

– Так вот дали, Рома, – повторил он. – В Кисловодск путевка… сам понимаешь, не очень то туда легко. Она, Рома, устала очень. Досталось ей… А Ксюша уже практически на ногах… почти на ногах, – тут же сусверно поправился он. Все таки Ксюша была еще в гипсе, и ходила она пока лишь с костылями. – Так что вот такая вот ситуация… не надо ее осуждать.

– А а…протянул Ермолай. – Никого я не осуждаю. Помилуй бог. А то так себя первого осуждать надо…

Евлампьев с Машей осторожно переглянулись.

– Так, в общем, как я поняла, ты Новый год с нами встречать будешь? – спросила Маша.

– Если вы не против.

– Да нет, ну какое против?

– Наоборот, Рома, – сказал Евлампьев.

Ермолай с сосредоточенной углублениостью повозил ложкой по закраинам тарелки, собирая с них остатки творога. Никакого творога там не осталось, все собрал раньше, и в рот он отправил пустую ложку. Было видно, что он готовит себя сказать что то важное.

– И поживу у вас? – вопросом сказал он наконец, пряча глаза за опущенными веками.

Сказал – и замолчал, и Евлампьев с Машей снова, теперь уже открыто, переглянулись. Что бы он значил, этот его вопрос. Словно тут не родительский его дом, не отсюда он ушел и не знает, что его примут здесь всегда и всякого… Или… или с нею все таки не окончательно и он еще на что то надеется?

– О чем разговор, Рома, – сказал Евлампьев. – Конечно, живи. А где ж тебе еще жить?

– Пока не сниму себе что нибудь, – по прежнему не поднимая век, проговорил Ермолай, так, будто он не делал этой долгой паузы и продолжал все одну фразу:

– Квартиру там… или комнату…

Обскребать тарелку было бессмысленно, и он теперь просто крутил ложку в руках.

Ага, вон оно что!.. Вон оно что…

– Это зачем это тебе снимать где то, деньги платить?! – как то и ждал Евлампьев, с недоуменным возмущением вскинулась Маша. – Ну что за глупость, скажи еще ты ему, – требовательно посмотрела она на Евлампьева, – зачем ему по каким то углам скитаться?

Евлампьев молча покачал головой: не надо ничего говорить.

«Это почему еше?» – было в осуждающем взгляде Маши.

Он снова покачал головой: не на до!.. Сердце ему теснило от мутной, перемешанной с жалостью к сыну, горечи.

Не сейчас же прямо объяснять Маше, коль она сама не понимает – почему. Взрослый мужик, тридцать лет… Куда в одной такой комнате с родителями? Это до того, как пожил отдельно, еще мог. А теперь – нет.