– Ну, теперь это не от вашей воли зависит, иметь или не иметь.– Слуцкер вытащил из под воротника побольше шарфа, втянул голову в плечи и спрятал в шарф подбородок, перехваченный снизу тесемками шапки. Пальто у него было простое, невидное, с серым каракулевым воротничком, а шапка пыжиковая, большая, богатая. – Уж как хотите, а придется теперь ждать.

Молчание настало как бы само собою, – нужно было расходиться, невозможно было стоять на таком морозе да еще разговаривать…

Евлампьев пошел было не очень скоро, но уже через минуту почувствовал, что заколевает, и прибавил шагу, побежал почти, загоняя себя до одышечного жара. Та холодная тонкая игла, что прошила его давеча в будке, эдак легонечко, слабенько пошевеливаясь в груди, то и дело давала и давала о себе знать, н, когда ощушал ее, еше и еще прибавлял шагу, чтобы все исчезло, растворилось бы, как металл в царской водке, в этой бешеной ходьбе, чтобы не осталось ни о чем думать, кроме как о дыхании…

❋❋❋

Ночью Евлампьев с Машей проснулись от звонка в дверь.

Евлампьев сел на диване, одурело вслушиваясь в наставшую, как он вскочил, тишину, не понимая, был ли этот звонок на самом деле или только приснился ему, но Маша на кровати в другом конце комнаты, за мохнато топорщившимися еловыми лапами, тоже привстала, приподнявшись на локте, и смотрела, белея в темноте рубашкой, в его сторону.

– Что, звонят?! – спросила она испуганно.

– Да вроде, – уверясь, что это ему не приснилось, отозвался Евлампьев, нашаривая ногой тапки.

Он вышел в коридор, включил в прихожей свет и, подойдя к двери, прислушался. Там, с другой стороны ее, все было тихо, ни малейшего звука.

– Что? – все тем же испуганным голосом спросила за спиной Маша.

Она встала, вышла из комнаты и стояла в коридоре, шурясь от света.

Евлампьев недоуменно пожал плечами: да ничего вроде.

И тут же звонок над дверью взорвался оглушительной дребезжащей трелью.

– Кто там? – спросил Евлампьев, когда звонок стих.

– Я это, – как то скороговорчато и невнятно ответили из за двери.

– Кто «я»? – переспросил Евлампьев.

– Да я, папа, Ермак, – сказали из за двери.Что ты, не узнаешь, что ли?

Евлампьев узнал.

Он оглянулся на Машу – узнала ли она? – она узнала, но не поверила себе и оторопело, с растерянно расширившимися глазами спросила:

– Рома?

Евлампьев сбросил цепочку, крутанул щеколду замка, одного, другого, и растворил дверь.

– Привет, – сказал Ермолай, поднимая с лестничного цементного пола чемодан и ступая через порог. – Можно, нет?

Глаза его старательно избегали быть увиденными.

Евлампьев захлопнул дверь, снова закрыл замки и заложил цепочку.

– Что случилось? – все еще оторопелым, но больше уже тревожным голосом спросила Маша.

Ермолай не ответил. Он поставил чемодан, медленно стащил с головы шапку, встряхнул ее, словно на нее нападал снег, бросил на полок вешалки и сказал врастяжку, по прежнему ни на кого не глядя, непонятно – то ли всерьез, то ли усмехаясь:

– Хор оша мадам! А шо орох!..

– Что ты говоришь такое? – Маша глянула на Евлампьева, как бы требуя этим свонм взглядом его помощи. – Какая мадам?

Она уже привыкла к свету и почти не щурилась,

Евлампьев понял.

– Слева направо, справа налево? – сказал он, поднимая чемодан и переставляя его в коридор, чтобы в прихожей стало свободней.

– Именно! – Ермолай с опушенной головой, не снимая перчаток, начал медленно проталкивать пуговицы на полушубке в петли. – Еще хочешь? – И не стал дожидаться никакого ответа: – Дорого, а, казака огород? Слева направо, справа налево… Дорог, мадам, город! А ропот топора? А брак краба? А норов ворона? А норов ко олок ворона!.