– Ну ну, – помог ему Виссарион. – И что?

Едва ли ему было приятно узнать такое – кому может быть приятно? – но ничего в его лице не выдало этого.

– Какую то университетскую историю вы поминали, – быстро проговорил Евлампьев.Что то там Ермолай такое сказал: «Эта университетская история…» Что за история? Разве была какая то история?

– А вы что, не знаете ничего?

– Нет, ну как не знаем, – Евлампьев глянул непроизвольно на Машу, – она от плиты смотрела на него изумленным, потрясенным взглядом: как он решился заговорить с Виссарионом об этом! – Но то, что мы знаем, Саня, там никакой истории… Хвосты у него были, один экзамен, два зачета, и все он никак их сдать не мог, перевели его на заочный поэтому, а он и на заочном не утрудил себя…

– А, тогда вы действительно не знаете ничего. – Виссарион доскреб тарелку с творогом и отодвинул ее в сторону. – Была, Емельян Аристархович, история. Была. Не бог весть какая, ничего особенно интересного… но в итоге стоила она Роме вот того… знаете чего.

– Исключения? – уточнила Маша.

– Исключения. Почему Рома вам не рассказал ничего… я не знаю, нет в эгом никакой особой тайны. Смысла просто не видел, наверное…

– Ага, ага, – поторопил его Евлампьев.

– В тонкостях, Емельян Арисгархович, я вам не возьмусь рассказывать. Да и не важны в ней тонкости – суть важна. Что там, значит, было. Началось, как я понимаю, с того, что Ермолай на лекции замдекана голубя пустил по аудитории. Да, вот представьте: двадцатинятилетний мужик сидит и пускает голубей из бумаги. Ну, скажем, пустили бы у меня, что бы я сделал? Если бы, как у Ромы, прямо ко мне на стол? Ну, пошутил бы как нибудь, с язвительностью как нибудь, чтобы тому, кто пустил, снова не захотелось. Ну, вроде того, что порхайте, голубчик, не поплывете ли на экзамене? А тот, замдекана, тот орать стал, кто, кричит, сделал, что такое, а ну встать! Надо сказать, стервозистый был человек, он до того, как замдекана стать, все по профчасти у нас в университете заправлял, я с ним сталкивался на этой почве. Ну вот, кто, кричит, сделал, кто этот трус, кто только пакостить смел, а признаться духу не хватает. Ермолай и поднялся: я, говорит. Тот ему рандеву назначил. На кафедре или в учебной части – не суть важно где, – но при народе, в общем. Рома пришел, повинился. Что повинился – точно, это не с его слов, это со стороны знаю. А тому мало, повинной будто не слышал, кроет Ермолая на высоких тонах, кроет и кроет, терпел, терпел Ермолай да и не вытерпел – знаете ведь своего сына, – выдал ему: «А тоска у вас на лекциях, слово в слово по учебнику читаете, что у вас еще и делать, как не голубей пускать». Это при народе то! Ну, и не простил ему замдекана. Как пошел его на сессии валить. Одна пересдача, другая, третья, – он все валит. Потом комиссия… Комиссия, видимо, из своих людей была, видал я такие комиссии. Сам же он, коль замдекана, и собирал ее. В общем, пришлось Роме писать заявление о переводе на заочный, иначе отчислили бы. Но тот и там его достал. Все с тем же экзаменом. Он, оказывается, этот предмет и на заочном вел. Ну, а дальше заочного ничего нет. Некуда было Ермолаю переводиться.

Виссарион замолчал, посидел какое то время молча и добавил:

– Все, вся история. А с самим замдекана этим потом интересно было! –вспомнил он тут же. – Скандал целый! Вдруг оказалось, что у него диссертация ворованная. Списанная вся   оттуда, отсюда, а в основном с чьей то там работы еще сороковых годов. Кто это раскопал, кому это нужно было – не ведаю, в таких случаях, как правило, старые добрые друзья виноваты бывают.