– И ничего тебе подозрительным тут не кажется? Что она не одна поехала?

– В каком смысле «не одна»?

– В обыкновенном – в каком!

– С любовником, что ли?

– Ну конечно.

Евлампьев сказал «с любовником» просто так, ради красного словца, в шутку, но по тому, как Маша ответила, с затаенной какою то, покорной боязливостью, он понял, что, не желая того, попал в точку. Именно это как раз она и предполагала, и вполне всерьез.

– Да перестань! – сказал он, и тоже теперь вполне серьезно. – С какой стати, что у тебя за мысли!

– А что мысли… довольно обыкновенные мысли, сами собой напрашиваются. – По губам у Маши скользнула кривоватая усмешка. Евлампьеву подумалось, что помимо ее воли, сама собой ей вспомнилась, должно быть, та чуть ли уже не тридцатилетней давности пора, когда он, в предположении, что никакой общей жизни у них больше не может быть, едва не уехал в отпуск именно что вот не один… – Есть же какая то причина, что ей непременно на январь понадобилось, – сказала Маша, гася эту свою словно бы ироническую усмешку. – Ведь есть?

– Ну знаешь! Так сразу предполагать такое!..– Евлампьев встал, прошелся до телевизора, сделал зачем то потише и без того вовсе не громкий звук, вернулся на свое место – рабочее кресло Виссариона подле письменного стола – и снова сел. – Мало ли какая может причина… Так уж обязательно эта! Ну, в самом деле чувствовала себя неважно… И была у них там путевка, совершенно конкретная путевка, на январь, вот она ее и добивалась для себя.

– Но Ксюша, как ты мне передал, не так говорила. По ее получается, что Ленка не конкретную путевку просила, а именно ей на январь требовалось.

– Да ну что ты, Маш! Ну что ты!..Евлампьев совершенно не чувствовал себя способным подумать о дочери такое, и мозг у него лихорадочно искал теперь ее поступку оправдательные причины.Да мало ли как все это исказилось, пока до Ксюши дошло. Да она что то поняла не так…

– Ну, а помнишь, как Лена объясняла перед отъездом? Путевка, дают, такая возможность… О том, что сама просила, – ни слова.

– Да нет, Маша. Нет. Ты уж хочешь во всем какую то голую логику найти. А логика, она не всегда… Устала, хотела отлохнуть и просила… сама, думаю, просила – это да… а нам о том не осмелилась сказать, догадывалась о нашей реакции. В этом вот и виновата, что не сказала. И только.

– Ты думаешь? – с неверием спросила Маша. Она надела очки и приподняла Еленину сорочку над коленями, чтобы шить. – А я испугалась: а ну как… Вспомнила то у них, летом тогда, в автобусе, когда к Ксюше ездили. Как она набрасывалась на него… Ксюша без отца… да и Саня сам… привыкли ведь к нему, родной совсем.

– Нет, Маш, нет, – сказал Евлампьев с твердостью. – Ничего такого здесь, уверен. А что в автобусе… ну так мало ли у кого что. У кого не бывает.

– Это да, это конечно, – согласилась Маша.

Ведущий в телевизоре уже закончил свой разговор с женщиной, что держала на голове башню из волос, и теперь на экране, почти без музыки из за привернутого Евлампьевым звука, балерина в нежно розовом с таким же нежно розовым партнером танцевали что то из «Лебединого озера».

В замке входной двери захрустел ключ, собачка, открываясь, щелкнула, дверь растворилась, – пришел Виссарион.

Он принес письмо от Елены.

Письмо было недлинное, на одном листе почтовой бумаги. Елена писала, что прекрасно здесь отдыхает, и душой, и телом, и, только отдыхая, поняла по настоящему, какой она была устряпавшейся, сообщала, что телеграмму о выписке Ксюши получила, целый день ходила с нею, улыбалась как дура, и вообще соскучилась, и по Сане, и по Ксюхе, хочется домой даже, но уж нужно, конечно, дожить срок, раз приехала, воздух здесь просто необыкновенный, жаль, конечно, что она здесь одна, а не с ними…

– Между прочим? – прочитав это, посмотрел Евлампьев на Машу, намекая ей на недавний их разговор.