– Ну да, не было, – согласился Евлампьев, глядя в телевизор. На экране заиграл оркестр, на площадку для выступлений быстрым, деловитым шагом вышла певица и запела что то фанфарное и немелодичное, обдирающее слух, как наждаком. – И естественно, что не было. Только выписалась, ощущение свободы, простора…

– Ну, а что у нее там в школе могло произойти?

– Да ничего, Маша. Ничего.Евлампьев посмотрел на нее и пожал плечами. – Почему обязательно что то должно произойти было?.. Ничего не произошло. Просто у нее будни начались, обыкновенная ее жизнь, без всякого простора… Пришла в класс, ждала одного – а там все по иному… полгода в этом возрасте – какой срок, сама понимаешь. У подруг ее, с которыми дружила, другие подруги, она вроде как лишняя. Все танцевать научились, записки друг другу пишут, а она только передает… В общем, полная кругом, бьющая ключом жизнь, а она вроде и в ней, и не в ней, в стороне где то, на обочине… Как тут себя не почувствуешь обделенной.

– М да! – сказала Маша. Она приподняла с коленей рубашку Виссариона, на которой зашивала расползшийся шов, наклонила голову и перекусила нитку. Посидела немного молча и показала ему на рубашку:

– Не пойму что то. Вот третий день здесь… Как Ленка дом ведет? Смотрю, Саня на работу собирается – иголку в руки, давай зашивать. Из шкафа вытащил. Ну ка давай, говорю. Посмотрела после – ужас: здесь по шву, здесь протерлось, здесь облохматилось… Все три дня иголки из рук не выпускаю. Ну, как это называется?

– Да а, конечно…– с неопределенностью пробормотал Евлампьев. Что тут, собственно, можно было ответить, кроме как поддакнуть.

Они сидели здесь, у телевизора, вдвоем, – Ксюшу за ужином враз как то развезло, маялась, болтала головой, ложилась ею на стол и, не допив чая, отправилась спать – слабая она была после этой многомесячной неподвижной жизни, – а Виссарион все еще не вернулся. Помогая Маше убирать после ужина со стола, Евлампьев пересказал ей свой разговор с Ксюшей, и теперь, когда перешли сюда, в комнату, Маша то и дело заставляла его возвращаться к тому разговору, просила восстановить какую либо фразу буквально слово в слово, уточняла одно, другое, третье…

Певица на экране закончила свое дело, камера переключилась на ведущего, который единственный чувствовал себя во всей этой атмосфере натянутости и неестественности вполне естественно, ведущий, задушевно и подкупающе улыбаясь, подсел к испуганно убирающей глаза от камеры женщине с феерической прической башней и, представив ее телезрителям, все с этой же задушевной улыбкой стал рассказывать о достигнутых ею в прошедшем году высоких производственных показателях.

Маша сходила к шкафу, повесила рубашку на плечики и вернулась с Елениной ночной сорочкой.

– Вот, погляди, – показала она ее Евлампьеву. – Кружево отпоролось – никак пришить нельзя. Ну не срам, а? И ведь знает, что срам, не взяла же ее с собой. А кстати, могла бы и взять, там пришить. Времени то там полно, наверное… Она вдернула в иголку новую нитку, надела очки, чтобы шить, и сняла их.А как думаешь, – спросила она,правда это про нее. нет? Про путевку.

– А! Про путевку…– Евлампьев помолчал. – Да кто его знает. Вполне возможно. Не думаю, во всяком случае, что врет Ксюха.

– А зачем ей?

– Кому?

– Да Лене – кому! – Маша по своему обыкновению уже сердилась на него за его непонятливость. – Зачем ей путевку именно на это время просить нужно было?

– А! – снова сказал Евлампьев, посмеиваясь. Когда то он таким образом защищал себя от этой застававшей его врасплох Машиной способности рассердиться на ровном месте, но давно все подобное в ней и действительно только смешило его.