– Ну понятно, сказал Евлампьев, – ладно… Все, да?

– Да все.

– Ладно, – повторил он и пошел обратно в комнату.

Ксюша лежала сейчас на боку, лицом к стене, поджав к себе колени и засунув между ними руки.

Евлампьев снова сел с нею рядом, потянулся рукой – положить ей на плечо – и не решился положить, отвел руку. Тот маломальский контакт с внучкой разрушился этим его уходом, и все нужно было начинать сначала. Эх, Елена Емельяновна, для подобного то вот и нужна ты была здесь’!..

– Бабушка говорит, у вас сегодня вечер какой то, – сказал он. – Ты чего не пошла?

Ксюша не отозвалась.

Евлампьев посидел некоторое время молча и спросил:

– Или что, отменился?

Ксюша пробурчала что то.

Он наклонился к ней:

– Что ты говоришь? – И сам поразился, с какой заискивающей робостью это получилось у него.

– Я говорю, нет, не отменился! – повернув к нему голову, сказала Ксюша, так, будто упрекала его за то, что он не расслышал с первого раза, и в этой ее интонации Евлампьев ясно услышал Машу. Ему стало смешно – ну совсем прямо Маша! – и оттого, что стало смешно, вмиг все сделалось просто: да ведь она девочка еще, ребенок еще, боже ты мой, воля ее вовсе не так крепка, как чудится, надо лишь хотеть перебороть ее – и переборешь.

– Ну у, – протяжно сказал он, беря ее за плечи и поворачивая к себе, – ну ну, Ксю уха!.. Ты чего это рассолодилась? А? На мать набрасываешься… Из за чего? Что на вечер не пошла? А почему не пошла то? Что случилось?

– Ничего не случилось, – глядя мимо него, сказала Ксюша. Она покорно позволила ему повернуть себя, и снова лежала сейчас на спине, и снова подсунула под себя руки, – почему то ей требовалось, чтобы они были зажаты.

– Ай, врешь, ай, врешь! – покачал головой Евлампьев. – Ну что ты врешь деду то? Что врешь ему? Уж дед твой не видит, да? Бабушке нагрубила: «Ключей у самой нет, что ли!..» Ты чего это, коза, а? – Он наклонился и, с упоением влыхая родной, чудный запах ее волос, пободался с ней. Чего ты. коза эдакая, чего ты брыкаешься, а?!

Она заплакала. Совсем не так, как давеча – враз переполнясь слезами и тут же уняв их, – а тяжело, навзрыд, с хриплым, хрюкающим каким то звуком глотая воздух, но не оттолкнула Евламльева, не отвернулась от него, а обхватила за шею и прижалась своей мокрой щекой к его.

– Де ед! – басом, прорываясь сквозь рыдания, проговорила она. – Де ед!.. Меня никто никогда не полюбит… с такой ногой! С этим шрамом… Я ведь не мальчишка, я не могу все время в штанах!.. И беззубая… Мне уже скоро пятнадцать, а я еше ни разу ни с кем не целовалась! И кто теперь захочет – с такой беззубой!..

Евлампьев сидел, неудобно перегнувшись в пояснице, с трудом сумев опереться на локоть, и у него самого слезы были где то совсем близко к глазам.

Ах, господи, вон она, какая беда у нее! Какая смешная беда, какая пустячная, но ведь это видно, глядя из его лет, а она то в своих, как ей подняться из них – никак, и конечно, беда, да еще какая, конечно, горе, настоящее горе, и как сделать, чтобы оно стало меньше?,. Сказать какую нибудь глупость, вроде того, что для настоящей любви важна прежде всего душа?

– Ну ну! – приговаривал он, чувствуя, как щека его делается все мокрее от ее слез. – Ну ну… ну ну, Ксюх… ну, милая!.. Да что нога… да незаметен твой шрам вовсе, чепуха какая – не шрам. А зубы… да что зубы, золотые вставишь… так еще на тебя заглядываться будут!

– Ой, нет!.