|
не снимая ее, все дни, что Ксюша прожила у них, – немного, правда, жила, четыре дня, и все, кончились каникулы, – и думал вот сейчас, надеть ли снова эту рубашку или что другое. Ему хотелось, чтобы то, недельной давности, повторилось, чтобы снова были ес руки у него на шее, снова вдыхал запах ее волос… и да ведь не от рубашки зависело сие. Это она на свободу вырвалась, свободу ощутила, свободой упивалась, а рубашка… рубашка вроде повода.
Но все таки он вновь надел ее. Надел и оглядел себя в зеркале. Ну, как это она прямо таки молодила его? Ах, Ксюшка!.. Выкарабкалась. Боже, из чего выкарабкалась… Только бы не повторилось у нее, только бы не повторилось!.. Ермолай вышел в прихожую следом за ним. – Поехал? Когда вернешься? – Не знаю пока, – сказал Евлампьев. – Видно будет. Может, до понедельника прямо. Позвоню. И ты звони. Маша эти дни, как уехала с Ксюшей, жила там, с нею и Виссарионом, а Ермолай вот перебрался обратно сюда. – Ну да, – сказал Ермолай, – конечно. – На кухне вперебив друг друга говорили что то женские голоса, и он весь был там, тянулся туда, к ним, прислушиваясь, о чем они. – Ты знаешь, – сказал Ермолай, когда Евлампьев был уже совсем на выходе, – ты не говори маме, что у меня здесь… Не говори, ладно? Ну да, ну понятно. Двое, как говорится, на двое. Да еше с Жулькиным… Но тут же Евлампьев заставил себя не думать ни о чем этом. Лучше не думать. – Ладно, – ответил он, – ладно. Ермолай заскочил вперед, открыл дверь, Евлампьев вышел, и дверь у него за спиной тотчас захлопнулась. ❋❋❋ С Машей Евлампьев встретился на улице. Еще подходя к Елениному дому, он услышал во дворе гулкое бренчанье колокола, оповещавшего жителей о приезде помойной машины, и, когда вошел во двор, во всем доме хлопали подъездные двери, один за другим выскакивали с ведрами в руках старики, старухи, женщины, мужчины, мальчишки и девчонки всех возрастов, бежали к горбатой, глыбой маячившей в глубине двора машине, выстраивались возле ее грохочущего транспортером зада в очередь и с опорожненными ведрами бежали обратно к подъездам. Евлампьев дошел до Елениного подъезда, поднялся на крыльцо и, только пригляделся к очереди у машины, тотчас увидел Машу: она как раз освободила ведро и шла к дому. – О, это ты! – сказала она, подходя. – А я иду, кто там, думаю, стоит… испугалась даже немного. Чего раньше не приехал, пришлось мне самой выскакивать. Дурацкий порядок какой! Беги как на пожар прямо. – Да ладно, критикесса какая… – пробурчал Евлампьев, открывая подъездную дверь и пропуская Машу внеред. – На, – сунула Маша ведро Евлампьеву. – Поноси. Настроение у нее явно было не самое лучшее. Она открыла внутреннюю дверь, и из темноты тамбура они вошлн в тусклый желтый свет лестничной клетки. – Ты чего это со мной так, а? – посменваясь, спроснл Евлампьев. – Чего? – не понимая переспросила Маша. И махнула рукой. – А, это мне от Ксюхи передалось. Она вся какая то перевернутая вернулась… – Вернулась уже? – Да минут двадцать вот. Она и вообще, знаешь, я тебе говорила, как пошла в школу, вся какая то не такая стала… а сейчас явилась – все швыряет, спросишь – ответит, будто ты виновата перед ней в чем то… Они поднялись, Маша было забренчала ключами, собираясь открывать квартиру, но Евлампьев, опережая ее, позвонил. – Пусть сама, – подмигивая, сказал он. Ксюша добиралась до двери целую вечность, – Евлампьеву пришлось позвонить еще раз и еще. – Ну чего, – с хмуростью, открыв дверь, посмотрела она на Машу, – ключа у тебя нет, что ли? – И, повернувшись, тут же ушла к себе в комнату. |
