Они выбрались на тротуар, и Евлампьев запер калитку.

– Что Федор? – спросила Маша.Мучается, да? Так и нало ему, ничуть не жалко. Сам виноват. Галя – такая жена у него была…

– Ну конечно, сам виноват, кто ж спорит. – Евлампьев взял Машу под руку, и они пошли. Ему было приятно это женское заступничество Маши: все таки Галя приходилась ему сестрой. – Я вот,– сказал он, – ехал сейчас и все думал: а не поспешила ли она? Стоило ли так разрубать с маху?.. Все такн жизнь вместе прожита. Сорок четыре года – не шутка! Будет ли кому хорошо от этого… ей самой, ему…

– Ей, во всяком случае, будет, – с уверенностью произнесла Маша.

– Ты то с нею эти дни не очень много был, а я все время вместе… столько мы с ней говорили! Совершенно уверена, что лучше. Будет там с внучкой возиться, сил хватит – так это ей в удовольствие только.

– Ну да, это так, конечно…– отозвался Евлампьев. Ему, в общем то, не хотелось завязать в этом разговоре, что тут толковать сейчас, столько уже перетолковано за минувшие дни, и он спросил: – Как у тебя, все в порядке?

– Да так… в порядке, – подумав, сказала Маша. И вспомнила: – Газет не хватило! Приехал, бросил пачки, только я развязала, снова несет, да опять несет, нате, говорит, накладную, расписывайтесь скорее, еще во сколько то точек надо. Я расписалась, а потом стала считать – не хватает. Одной «Правды», одной «Комсомолки», одной «Известий» и «Литературной России» еще.

– Понятно!..– протянул Евлампьев. – Ну, это они так и должны были. Увидели, что не я, и быстренько сообразили. Кто был – с усами, без?

– С усами.

– А, понятно, – снова сказал Евлампьев, хотя это не имело никакого значения, с усами или без. Все в этих двух ребятах, за исключением усов, было как то одинаково. – Не расстраивайся, ничего. Они у всех потаскивают.

– Ну и ничего хорошего! – с возмущением проговорила Маша.

– Да конечно ничего. Но они это в порядке вещей считают…

Впереди на тротуаре. вся в захлебывающемся звонком чириканье, как в облаке, толклась стая воробьев. Видимо, кто то накрошил там хлеба, и воробьи слетелись на него.

Евлампьев вспомнил о скворце.

– Что, сегодня скворушка снова не появлялся?

– При мне – нет,– сказала Маша.Но я же рано ушла. Может быть, после…

– Ах ты!..– вырвалось у Евламиьева.

Скворец после новогодней ночи не объявился ни разу. Евлампьев каждое утро насыпал на подоконник зерна, зерно исчезало – кто то его склевывал, но не скворец это был: то оно исчезало раньше того обычного времени, когда он прилетал, то открывал форточку, выглядывал, а оно все лежало, хотя это обычное время давно прошло, и ни разу, кроме того, не тюкнули за эти дни в стекло.

Воробьи при подходе к ним брызнули во все стороны, Евлампьев с Машей минули место их кормежки, Евлампьев оглянулся – воробьи, трепеща крыльями, словно стягиваемые магнитом, опускались всей стаей на прежнее место. Как они то выдерживают такие морозы?

Дома он первым делом прошел на кухню, взобрался на подоконник, открыл форточку и высунулся в нее. Зерно с подоконника все было склевано, но скворцом ли? Если он не появлялся все эти дни, почему вдруг должен был появиться нынче?..

Телефон на стене зазвонил, когда Евлампьев протаскивал голову через форточку обратно в квартиру. Он заторопился, чуть не сорвался, спускаясь, но Маша уже взяла трубку.

– Аллё у! – сказала она, по обычному старательно выговаривая каждый звук в этом телефонном нерусском слове.