Боже милостивый, что за глупость вылупилась из памяти в конце концов, ну почему ничего поучительного, чтобы уж с наибольшей пользой?..

– И что дальше? – не поворачивая головы, все также в подушку спросила Ксюша.

– Ну, а что дальше… Дальше просто: дяде твоему досталось от нас с бабушкой Машей за вранье, а мама твоя с месяц, наверное, вообще с ним не разговаривала.

– Ага, – сказала Ксюша, и сейчас она повернула голову, легла на подушку щекой, и Евлампьеву стал виден ее профиль – лоб был наморщен, нижняя губа закушена. – Мамочка, значит, и тогда это умела…

– Не надо так о маме. – Евлампьев решился, снова положил ей на плечо руку, и Ксюша не пошевелила им. – У тебя очень хорошая мама…

– Ага, хорошая. Я выписываюсь, а ей все равно, она отдыхать поехала.

Мгновение было – у Евлампьева перехватило дыхание: неужели они с Машей говорили что нибудь об этом при Ксюше? Нет, не говорили, абсолютно точно, что не случалось таких разговоров при ней. Если вдруг тогда, перед отъездом, сама Елена… Но едва ли. Зачем ей?

– Не надо так о маме, Ксюша, – повторил он. – Мама очень устала. Ведь когда ты в больнице лежала, когда самая опасность была у тебя… Что поделаешь, раз путевку сейчас дали…

Ксюша, шумно вздохнув, перевернулась на спину, положила под себя руки и спросила, глядя в потолок над собой:

– А ты что, ничего не знаешь, да? Нарочно или нет?

Она спросила это, иронически кривя рот, и под поднявшейся губой мелькнула и исчезла бело эмалевая полоска зубов с черной широкой дырой впереди.

Евлампьев помолчал, пытаясь понять, что она имеет в виду, и так ничего и не понял.

– Я, Ксюш, – улыбаясь ей признающей свое поражение улыбкой, сказал он, – что то не понимаю. Ты о чем?

– О том, – по прежнему глядя в потолок, произнесла Ксюша. – Что она специально на это время путевку просила.

– Откуда ты взяла это? – Евлампьев заставлял себя улыбаться. – Да ну для чего маме специально на это время, когда ты выпишешься, просить путевку? Ты подумай, что ты говоришь! Никакого смысла!

– Не знаю, какой смысл, – сказала Ксюша, и Евлампьев увидел, как на глаза ей выплыли, блестяще обдернув их мокрою пленкой, слезы, и по щекам покатилось. – У нас в параллельном классе, – вытирая щеки ладонью, проговорила она, – девочка одна… ее мать на том же заводе, путевками она занимается… И девочка эта дома разговор слышала. Как ее мать ее отцу рассказывала… как моя мать эту путевку выбивала…

Евлампьев взял ее мокрую руку между ладонями и легонько похлопал по ней.

– Ну у! – протянул он – Ну у!.. Слышала! Да мало ли как она не так услышала. Да, может, это вообще о ком то другом. Да какой же маме смысл, что ты! Она, знаешь, как сама переживала!

Закрытая им, когда он вошел, дверь в комнату приоткрылась, и Маша с озабоченно таинственным видом поманила его пальцем.

В коридоре она все так же молча позвала его отойти от комнаты полальше.

– У них же вечер сегодня, вот что! – сказала она кающимся шепотом. – Я забыла совсем. Тринадцатое января, старый Новый год завтра, вот по этому поводу. Днем еще сегодня, перед школой, она так форму отглаживала… Видимо, с вечером что то связано – видишь, не пошла.