Евлампьев сидел совершенно ошеломленный и видел, что с Машей – то же самое. Вон оно как, оказывается… вон как оно было! Голубь, боже милостивый, из за какого то голубя!.. И все могло бы у него быть совсем по другому… по нормальному. Не отзовись бы только, не встань, не скажи: «Я!» Но это точно, все точно, это Ермолай: встать – и сказать. И в пять лет был таким, и в пятнадцать, ни в двадцать пять, значит, остался…

Следовало что то сказать Виссариону. Поблагодарить как то за рассказ, что ли…

– Н да…– выговорилось у него вместо всех приличествующих маломальски данному случаю слов. Посилился еще, и выговорилось еще раз: – Н да!..

– Да какой только Роме прок, что отлились…– медленно, качая головой, проговорила Маша. – У него то ничего теперь не изменишь…

Виссарион налил себе из стоявшего на столе чайника в чашку, положил сахару и стал размешивать.

– Старая истина, Емельян Аристархович,– сказал он, не поднимая на Евлампьева глаз. – Во многия знания – многия печали. Детям незачем знать про родителей, а родителям – незачем, в общем то, про детей…

– Эх, Саня! – Виссарион заговорил – и о том же все вроде бы, и уже не о том, и у Евлампьева благодарно отпустило в груди, отмякло. – Кабы так можно было: не знать. А то ведь не хочешь знать, а душа против воли твоей этого знания требует.

– Это называется диалектическое единство противоположностей,Виссарион улыбнулся.

– Да да, правильно: единство противоположностей. И хочется, и колется… так по народному.

– И хочется, и колется, и мамка не велит – вот как, – засмеявшись, ткнул в него в воздухе чашкой Виссарион. «Мамка» обязательно должна быть, иначе триады не выходит. «И мамка не велит»… Это гениально, по моему, а?

– Грубовато, но точно, да,согласился Евлампьев.

– А народная мудрость, она всегда, у любого народа, обязательно грубовата. Потому что она – для практики, для жизни. А жизнь – субстанция хоть и нежная, отнюдь не тонкая. Поразительно. но ведь у всех народов процентов эдак на девяносто – одни и те же пословицы, одни и те же поговорки…

– Сказки,– вставила Маша.

– И сказки, и сказки,– подтвердил Виссарион.

Он увел разговор от Ермолая Евлампьев и не заметил как. Говорили уже и отом. и о другом, и о третьем, перешли в конце концов на международные дела, к переговорам с американцами о Договоре об ограничении стратегических вооружений, к положению в Китае, где верх в борьбе политической верхушки начинал брать Дэн Сяопин. погадали, могут ли с Китаем у нас снова наладиться добрые отношения…

Об Ермолаевой этой истории Евлампьев вспомнил только уже перед самой постелью. Виссариону, стараясь не шуметь, расставили раскладушку в Ксюшиной комнате, а они с Машей ложились в большой комнате на тахте.

– Ну, как молодые,– ворчала Маша, укладываясь.– Чего ты приехал на ночь, приезжал бы завтра с утра. Будем сейчас мешать друг другу.

«А мне там и вовсе негде», – с усмешкой подумалось Евлампьеву о женщинах с сигаретами и Жулькине в их квартире, и вспомнилось вот о рассказанном Виссарионом.

Но все случившееся с Ермолаем было давно пережито, и воспоминание сейчас не отозвалось болью, напротив – оно выловило в рассказе Виссариона то, чем, в общем, можно было даже гордиться: как Ермолай в ответ на этот демагогический ход: «Кто там только пакостить смел?!» – встал и признался: «Я это!.