Евлампьсву вспомнилось, как тогда, в коридоре воснкомата, кто то бросил про Владимира Матвесвича с презрительностью: «Портяночник, с первого взгляда видно!..»

Но, в общем, все равно ему было, как так Владимиру Матвеевичу удалось за шесть лет ни разу не угодить на передовую. Не угодил и не угодил – его дело, вот если бы сейчас он не угодил рядом, если бы стулья рядом оказались заняты… Ну да придется терпеть, куда ж денешься.

Собрание на этот раз оказалось недолгим. Марго выступила, сообщила о последних указаниях, поступивших из управления, которые, видимо, полагалось довести до всех, объявила личные показатели каждого киоскера за январь, назвала, кто вышел вперед в социалистическом соревновании – Евлампьев, оказывается, тоже соревновался и был не на плохом месте – потом выступили еще трое, совсем коротко, призвали как следует выполнять указания, крепить достигпутые показатели, и собрание закончилось.

Стали выдавать деньги – расчет за январь. Евлампьев получил на руки сорок один рубль восемь копеек, рубля два округленно – подоходный налог, он мысленно сложил с суммой аванса, выходило, что за январь он заработал что то около восьмидесяти восьми рублей…

Жизнь, так внезапно вылетевшая минувшей весной с болезнью Ксюши из привычной, наезженной колеи, воротилась в нее, пошла поехала, затарахтела себе потихоньку по старому, и уже в одном этом было нечто заставлявшее чувствовать счастливую умиротворенность. Не давала знать о себе голова – здорово, видно, поднакачали его летом, после солнечного удара, лекарствами, не жаловалась нн на что Маша – так разве, поноет что то, поколет где то, но да у кого. не ноет, не колет в их возрасте, все было нормально у детей, лучше даже, пожалуй, было. Ермолай ушел от этой своей Людмилы, Елена сделалась совсем большой начальницей, – грех, в общем то, быть чем то недовольным. И пальто наконец справили, так долго вынашиваемое в планах, что там какие то пузыри – воротник вышел чудо, так украшал пальто, так сиял каждой своей ворсинкой, что, глядя на него, о всех этих пузырях просто напросто забывалось. Единственное, что нехорошо было, что мешало отдаться чувству счастливой умиротворенности до конца, – Галины события, но, что ни говори, все таки ее жизнь не касалась этого повседневного течения их жизни, сбоку она была как бы, не внутри, и от мыслей о них с Федором лишь посасывало в груди, потягивало так неприятно, но не болело.

– Убегаешь? – спросил за спиной голос.

Евлампьев, прокручивая ключ в замке калитки, повернул голову – это был Хлопчатников.

– Ой, кого вижу! – торопливо дозакрыл он калитку. – Павел! Вот нежданно негаданно!..

– Как я тебя, однако, застал удачно! – улыбаясь, довольно сказал Хлопчатников. – Секундой бы позже – и нет тебя. Ищи свищи тебя, лови за полы. Большим начальником стал, пол отдела к тебе, говорят, на поклон ходят.

– Ходят, ходят,– радуясь Хлопчатникову, жадно оглядывая его, засмеялся Евлампьев. – Можешь и ты, давай.

– Да нет. Я же настоящий начальник. На что хочу – на все подписан. – Последние эти слова Хлопчатников проговорил уже без улыбки, помолчал мгновение и спросил: – Ты, наверно, думаешь, чего я к тебе пришел?

– Еще не успел.

– А… Но подумал бы?

– Конечно. Что ж ты, полагаешь, газеты стал продавать – думать разучился?

Евлампьев уже обвыкся в своем новом качестве, уже прошел через опыт встреч со знакомыми и унизительные объяснения с ними, окреп в них и не испытывал сейчас никакой неловкости, был рад Хлопчатникову – и лишь, без всяких иных чувств.