Он расстегнул верхнюю пуговицу пальто, слазил за пазуху и вытащил плоскую, полную еще на добрые две трети бутылку коньяка.

– Надо, Емельян Аристархыч, по поводу двадцать третьего выпить. Есть сосуд какой?

– Сосуд? – переспросил Евлампьев.– Стакан в смысле? Да, нет, нету…

– Ну, не из горла же, Емельян Аристархыч.

Лихорабов так это произнес – будто не сам он хотел, а Евлампьев заставлял его выпить, – что разом все разулыбались.

– А из крышечки, – предложил Слуцкер.

– Черт с ним, давай крышками по такому поводу, – сказал Вильников.– Никогда не доводилось. Соврашусь на старости лет.

Лихорабов плеснул в крышку, и Вильников, взяв ее у него, протянул Евлампьеву: – На, давай. Теперь, конечно, что… раз сам отказался…

– Будет, Петр Никодимович,остановил его Слуцкер.

– Да теперь, думаю, будет, – будто не понял его, сказал Вильников. – Теперь будет… Без него только, – кивнул он на Евлампьева. И качнул рукой с наполненной крышкой:

– Ну, давай, держи!

Этого сейчас только Евлампьеву не хватало, десяти этих граммов коньяка. И от вчерашней то водки все никак отойти не может…

– Нет, – отказался он с твердостью. – Не могу. Плохо себя что то чувствую.

– Ну. смотри! – сказал Вильников. И опрокинул крышку в себя.

– Ах ха ха!..помотал он головой.

– Точно, что наперсток. Горла даже не смочил. А что, – посмотрел он на Евлампьева, – давление, что ли? Погода такая, оттепель, у всех давление сейчас.

– Да наверно, – ответил Евлампьев. Только он помянул о своем самочувствии, враз вся эта дохлость, ненадолго было ушедшая куда то, вернулась в него, и он понял: надо закрывать киоск и идти домой.

Он вышагнул из будки, захлопнул дверь, заложил засов и всунул в петлю дужку замка.

– А мы, Емельян Аристархович, – сказал Слуцкер с заново наполненной Лихорабовым крышкой в руке, – мы, честно говоря, надеялись у вас стаканчиком разжиться. Но нет так нет. В компании с вами – уже хорошо, и из этого наперстка можно. – Он выпил, постоял, пережидая, когда горло отпустит и, отдавши крышку Лихорабову, снова посмотрел на Евлампьева.Оно вроде не такой и праздник – двадцать третье, не красное число, а все ж таки мужчины мы, единение как бы мужское такое чувствуешь, общность мужскую… не осуждайте, хорошо?

– Да помилуй бог, – отозвался Евлампьев. Он помнил это чувство, совершенно точно сказал Слуцкер: вроде и не особо какой праздник, а в то же время есть в нем что то такое особенное, для мужчин именно…

Лихорабов выпил свою порцию, спрятал бутылку обратно в карман, и они один за другим, гуськом, пошли к калитке.

– А дай ка я закрою, – попросил Вильников у Евлампьева ключи, когда все выбрались на тротуар н Евламньев приготовился замыкать калитку.

С каким то мальчишеским ухарством сдвинув шапку на макушку, он примерилсея к замку, вставил в него ключ и повернул.

– Смотрю, – сказал он, отдавая связку Евлампьеву, – как на твоем месте скоро буду выглядеть.

– А чего это на моем? Я еще постою здесь. Ищи свое.

– Не придирайся. Образно говорю,– похлопал его по спине Вильников.

Им с Лихорабовым было по пути и дальше, они выяснили это, распрощались и пошли. Слуцкер предложил проводить Евлампьева:

– пройдусь еще немного, освежусь. Одно удовольствие по такой погоде.

Теперь, когда они остались вдвоем, он сразу сделался иным. тем обычным, каким его и знал Евлампьев: спокойнно неторопливым, уверенным в себе и уравновешенным.

– А что, нравится такая погода? – удивился Евлампьев.