– А! – отозвался Слуцкер через паузу. – Понял теперь. Понял, Емельян Аристархович… – И проговорил снова через некоторую паузу: – Видите ли, Емельян Аристархович, если относительно себя… Я ведь все таки в иные годы рос. А то есть за спиной у меня иное, не то, что у вас.

– А это то при чем? – перебил Евлампьев.

– При чем? – переспросил Слуцкер. И по лицу его снова прошла та, недавняя улыбка. – А помните, когда мы встретились, ну, на работу я пригласил вас, вы меня все по имени отчеству не называли?

Евлампьев невольно приостановился.

– А заметили?

– Ну а как же!

– Верно, верно, было такое…пробормотал Евлампьев с чувством стыда.

– Боялись, что неправильно назовете и я обижусь.

– Верно, верно.

– Ну вот. Вы боялись, а я, в свою очередь, это чувствовал… Понимаете? – теперь спросил Слуцкер, и Евламльев, ничего не отвечая, согласно покачал головой. Все было понятно, что тут говорить.Ну вот, – повторил Слуцкер.

– А ведь в вашей молодости на все эти тонкости никто из нас и внимания не обратил бы. Иное время было. Коллективизацию уже провели, но с космополитизмом бороться еще не начали… А молодому человеку, когда он в жизни определяется, и собственный опыт, и опыт старших поколений соединигь в себе нужно. Опереться на что то. На кого то… Потому я всегда, всю жизнь на вас и оглядывался. Вы говорите – как близорукий, ощущения пути… а от вас всегда таким спокойствием веяло, такой уверенностью внутренней, мудростью, порядочностью, главное…

Евлампьеву, как и в тот весенний разговор, когда Слуцкер сказал это, сделалось неловко. А вообще выходило похожим на их последний разговор с Хватковым, только на месте Хваткова был теперь он, Евлампьев.

– Да при чем уж здесь я?..– сказал он.

– Да при том и есть. Глядя на вас, и смог соединить. Я, если б не вы, наверное, другим был…

– Ну, наверное, не в одном мне дело…– Евлампьев остановился. Они подошли к его дому, и теперь, возле дома, он почувствовал, что силы совсем оставляют его, надо, не задерживаясь, прощаться… И что, дурак, затеял весь этот разговор, нужен он был? Прожил жизнь, дурак, что теперь о ее смысле толковать? Напало вдруг на него, видишь ли. – Спасибо, что проводили, Юрий Соломонович, – подал он руку.

Нехорошо, невежливо, некрасиво выглядело это, наверно, так вот, на полуслове, взять и оборвать разговор, но и никак иначе нельзя уже было: не держали ноги, подламывались буквально.

– Слушай! – сказала Маша. – А Галино то письмо? Забыли мы! Сунули на буфет, и лежало там. Сегодня полезла пыль вытирать – нате вам! Вот, я распечатала,показала она подбородком на лежащее посередине стола письмо. – Странно, знаешь… Она уже здесь, Федор у нее… а она пишет – ничего еще этого нет, словно прямо не она пишет…

Маша сидела на своем любимом месте между столом и плитой, на коленях у нее лежала разодравшаяся в стиральной машине наволочка, но она не шила перед его приходом, а читала – поверх наволочки лежал обложкой вверх раскрытый голубой томик Есенина.

Евлампьев дотащил себя до табуретки у подоконника и тяжело, с плюхом опустился на нее.

Дотянулся до Галиного письма, вытащил из конверта исписанные ее крупным, щедрым почерком листкн, развернул и опустил перед собой на стол – не хватало сил держать их в руках.