– А что, нравится такая погода? – удивился Евлампьев.

– Да. представьте, люблю. Весной пахнет, взбадриваст… будто зима тебе передышку дает. А вы нет, не любите?

– А именно из за этого же и не люблю вот. Уж тепло, так оно должно быть настоящим, не обманным, надолго, не на время.

Ноги тащились еле еле, Евлампьсву было неудобно, что он так медленно, но Слуцкер вроде и в самом деле шел этим медленным, прогулочным как бы шагом с удовольствием.

– Стояли этт вот морозы – и ничего, приноровился к ним, жил, привык, так вроде и должно, другого и ждать нечего, как нибудь… И вот оттепель – то то после нее трудно будет заново к морозам… Расслабишься ведь, отпустишь в себе что то. И вообще оттепель – это, знаете, и для всего живого плохо. Снег тает, а земля мерзлая, все поверху бежит, стекает, не всасывается. Подойдет настоящая весна, а земле и впитывать в себя нечего – стекло все. Уж лучше, знаете, зима, и зима без перерыва.

– Ну у, Емельян Аристархович! – протянул Слуцкер. – Оно, может, и трудно к морозам заново, да ведь без оттепели весны не бывает. Пришла оттепель – значит, и весне быть. Рано ли, поздно ли…

Солнце уже зашло, воздух стал охлаждаться, и капели не было слышно, но пленка воды на утоптанном снегу еще не схватывалась ледком, и под погами на каждый шаг тихонько похлюпывало.

Евлампьеву припомнилось. как так же вместе шли минувшей весной – обедать шли в столовую, в заводоуправление, в первый его день работы, – и Слуцкер сказал, оглаживая рукой волосы и глядя перед собой в нежно и свежо синеющшую солнечную даль: «Многое я в своей жизни вами как то все поверял…» Господи боже правый. каково было услышать такое – хоть под землю проваливайся… Неужели и вправду? Смешно. Он бы лично, будь возможно перевоплощение, хотел бы сделаться Хлопчатниковым. Всегда, всю жизнь, недоставало этой железной, упругой твердости, мяло – и гнулся, било – и сгибался… в одном не упрекнешь себя: не подличал – это да. Ермолай – это он сам и есть, копия… разве что преувеличенная. Как вот Елена вышла другой? Так, видимо, соединилось в ней его и Машино. Два атома водорода, один кислорода – вышла вода…

– А что, Юрий Соломонович,спросил он совершенно неожиданно и для самого себя, – есть у вас, ну, неосознанно пусть, не специально там выработанная… но которую вы ощущаете как бы, чувствуете в себе… есть у вас какая то стержневая, что ли, составляющая… смысл не смысл, цель не цель – не так громко чтобы… но вот что то вроде этого… есть у вас такое в жизни?

Слуцкер искоса посмотрел на него.

– Другими словами, что я понимаю под счастливой жизнью и стараюсь ли, чтобы она была у меня именно такой. Так?

– Да примерно.

– Однако и вопросец, Емельян Аристархович. – Слуцкер, глядя перед собой, поулыбался. – Но попытаюсь ответить. Попытаюсь… Да, чувствую, Емельян Аристархович. Но мне кажется, это, в общем то, каждый в себе чувствует. Только у одного это – приспособиться, чтобы точно точно таким стать, как большинство, спрятаться в нем, слиться, совсем от соседа неотличимым стать… вот она для него – полнота счастья. А у другого – наоборот: выделиться, ни на кого не походить, во всем, до самой малой мелочи, желание все старое поломать, новым заменить…

Голова у Евлампьева кружилась, ноги что то совсем не шли. А не заболел ли уж просто напросто, подумалось ему с неким чувством озарения, о чем давно уже вроде бы должно было подумать. ся, но, однако же вот, не приходило почему то в голову.

– Нет, я не о том, Юрий Соломонович, – сказал он, когда Слуцкер умолк.