– Нет нет нет! – замахала руками Ксюша и вскочила со своей табуретки, стала выбираться из за стола. – Какой мне обед, некогда мне, все, в школу опаздываю, убегаю!

– Ну как же, совсем не евши, что ли? На целый день? – обескураженно спросила Маша.

– В буфет за тарелками, и никаких разговоров! Не отпущу так.

– Де ед, заступись! – попросила Ксюша, но Евлампьев только засмеялся:

– Попалась птичка – стой, не уйдешь из сети!..

– Ну, все, баб. Все, дед, – поднялась Ксюша из за стола, смолотив во мгновение ока и суп, и картофельное пюре с рыбой.

– Де ед, ты не болей давай больше! Ладно? Так испугал всех!

– Все, все, поправился, – с жадностью вбирая в себя ее улыбку, блеск глаз, наклон головы и чувствуя, как все это – у него на лице, проговорил Евлампьев. – Да я что… это вот ты испугала так испугала.

И тоже поднялся из за стола.

– А пойдем ка, провожу тебя до трамвая.

– Проводишь? – оценивающе посмотрела на него Маша.

Он еще ни разу не выходил на улицу после болезни, и это она не укоряла его, что собирается убежать из за стола, не доев, а напоминала ему о месячном его сидении дома, спрашивала так: не рано ли?

– Да а чего! – обычным в таких случаях залихватским, бодрым голосом сказал Евлампьев. – Пора уж! Вполне!..

Улица обдала его чудесным, мягким свежим морозцем, в яркне голубые прогалины в облаках пробивалось горячее уже солнце, весна была совсем на сносях, готовая разрешиться теплом со дня на день.

Над полузасыпанной снегом траншеей лежала, с подсунутымн под нее деревянными плашками, обмотанная изоляционной бумагой, сваренная плеть труб. Сбоку подъездов от траншеи были пробиты к дому отводы, и возле соседнего подъезда, грохоча отбойным молотком, двое рабочих проделывали в стене дыру для ввода. Скоро, значит, придут ковырять полы потолки и в сам дом…

– Да, так а ты чего приезжала? – вспомнил Евлампьев, о чем он последний час хотел все время спросить у внучки и все забывал.Приехала, покрутилась – и дёру, даже обедать не желала, видишь ли.

– Так просто приезжала, – сказала Ксюша, искоса, с какой то оправдывающейся улыбкой взглядывая на Евлампьева.

– Как это – просто так?

– Правда просто так, чего ты! – воскликнула Ксюша, быстро обеими руками взяла его за локоть и прижалась к его плечу. – Вас с бабушкой увидеть захотелось. Не могу, что ли?!

Евлампьев молча, со счастливой благодарностью внутри, похлопал ее по руке у себя на локте.

– Можешь, – сказал он затем, – можешь! Нужно даже… Спасибо, Ксюха!..

В пору его болезни она приезжала к ним раза три – сидела возле него, рассказывая всякие свои школьные новости, просила бабушку послать ее по магазинам и дома бросалась в помощь на каждую работу. Но то было в пору болезни, а теперь что… все, отболел уже, вроде как ни к чему навещать…

– Де ед! – сказала Ксюша, когда уже стояли на остановке и ждали троллейбус. Евлампьев вел ее на трамвай, а она, оказывается, как и ее мать, любила троллейбусом.

– Де ед, ну напишешь? Пожалуйста! Что тебе теперь? Полно ведь времени. А мне на всю жизнь. И после меня еще… то историю народа проходим, а личной своей истории не знаем.

– Ладно, милая, ладно, Ксюха, – снова похлопывая по ее руке у себя на сгибе локтя, с тою же счастливой благодарностью внутри, сказал Евлампьев.Я ведь не отказываюсь. Посмотрю, подумаю… Это ведь просто сказать: напиши. А возьмешься писать – а слова то и не складываются друг с другом.