– Да ну что ты – спасибо! – махнул Евлампьев рукой.Какое спасибо… Лишь бы на пользу.

– Вот я и надеюсь. – Лицо у Хлончатникова из веселого и оживленного сделалось по обычному напряженно тяжелым, он повернулся к машине, все так же стоявшей с распахнутой дверцей у него за спиной, наклонился, проговорил шоферу: – До улицы доезжайте, подождите меня там, – захлопнул дверцу, и машина, всфыркнув мотором, рванула.Пойдем, Емельян, – показал он ей вслед. Между ними был вал почернелого, слежавшегося за зиму снега, и они пошли вдоль него – Евлампьев по тротуару, Хлопчатников по дороге.

– Ну, сказал Хлопчатников, когда пошли, – раз киоск бросил, если снова паче чаяния понадобится, на два месяца можно на тебя рассчитывать?

Хлопчатников! Сам! Сам приглашает!..

Но ничего в Евлампьеве, кроме этой радости, что приглашает Хлопчатников, а не кто другой, ответно не ворохнулось.

– Не знаю, Павел, – сказал он, не глядя в его сторону.Если бы на постоянную, вновь… А так, на два месяца – ничего от тебя не зависит, на подхвате, только свое самолюбие потешить… Не знаю. Да если б и на постоянную, кстати. Другой, глядишь, в мои годы таким еще гоголем. А я что то плоховат стал. Ранение, может, сказываться начало, контузия…

Он коротко взглянул на Хлопчатникова и увидел, что Хлопчатников идет там, по своей стороне снежного вала, тоже не глядя на него, заложив руки за спину и опустив голову.

Какоето время они шли молча.

– Ладно, – проговорил наконец Хлопчатников. Евлампьеву показалось – он поднял голову и смотрит на него, и в самом деле смотрел, и они встретились глазами. И Евлампьев подумал: никто бы сейчас не дал Хлопчатникову сорока лет. На все свои пятьдесят с лишком тянул он. – Ладно, Емельян, понял, – покивал Хлопчатников, и они шли молча уже до самого конца снежного вала, до того места, где от площади принималась улица. – Ну, вот по человечески теперь, – сказал Хлопчатников, всходя к Евлампьеву на тротуар, и спросил неожиданное:

– С Лихорабовым ты нынче работал, как он тебе показался?

– Лихорабов?..– Евлампьев почувствовал внутри от поминания его имени словно бы тепло. И ответил: – Хороший парень. И парень хороший, и конструктор хороший – с маху так у него идет все. Легкомысленность некоторая есть – это да. Не обжигался еще, видимо. Обжечься ему надо. Какие то планы имеешь насчет него?

– Присматриваюсь, – сказал Хлопчатников. – Новая машина на подходе, Слуцкер его инженером проекта рекомендует. Легкомысленный, говоришь?

«Вот удружил парню, – Евлампьев огорчился. – Потянуло за язык…»

– Нет ты понимаешь, не вообще легкомысленный, – заторопнлся он.Я в каком плане… в поведенин его некоторая такая легкомысленность есть – это я имею в виду. А вообще он… на самостоятельной то как раз и почувствует, пожалуй, ответственность. Надежность такая человеческая есть в нем, вот что. Для инженера проекта немалое дело. Но поконтролировать, особенно первое время, это пожестче.

– Но не холодный человек, нет? Так, что наплевать на все. Как начальство вспашет, так он и спляшет.

– Нет, Павел. нет. Наоборот.

– Ага… так. Спасибо, Емельян.

– В голосе у Хлопчатникова прозвучало довольство. – Я относительно Лихорабова тебя недаром спросил. Рано ли, поздио ли, а этой идее, разливку с прокаткой совместить, придет срок. Начнем осуществлять, и людей для того нужно загодя подобрать, подготовить их… Чтобы они как раз ответственности не боялись.

А ведь добьется своего, непременно, подумалось Евлампьеву. Во всяком случае, не отступится, ни а что, выйдет необходимость – замрет, затаится, а дарит час – и снова за свое…

И вновь, как тогда, когда Хлопчатников приходил в киоск.