|
Граф, в изумлении, переводил взгляд с одного из своих детей на другого. Он чувствовал какой то тревожный подтекст в этих словах, что то такое, чего он не понимал. Что касается Вендрамина, то утверждение, что Мелвил жив, нанесло ему такое же ужасное потрясение, как и выражения, в которых это утверждение было высказано. Но пока он еще не узнал, что под этим скрывается, он не собирался отступать. Поэтому он задал вопрос, который соответствовал ситуации: – Но почему я должен предполагать такое? – Разве не это вы предположили, когда вы и ваши наемники оставили его на Корте дель Кавалло на прошлой неделе во вторник ночью? Его округлившиеся глаза выражали крайнее удивление. Но не большее, чем естественное для любого, кто окажется вдруг перед таким обвинением. Не большее, чем удивление графа, пораженного услышанным. – Дорогая Изотта! Что за сплетни вы пересказываете? Я не считаю необходимым для себя подвергаться опасности из за таких уловок. Я вполне способен позаботиться о своей чести, о чем, я думаю, хорошо известно. Он намекал на репутацию хорошего фехтовальщика, которой он пользовался в Венеции. Но на Изотту это не произвело впечатления. Брови ее взметнулись. – Все таки вы оказались неспособным защитить свою честь – или, по крайней мере, самого себя – в случае вашей предыдущей встречи с мистером Мелвилом. В эту минуту Доменико вдруг взбрело в голову проявить небывалую заботу об их госте. – Я протестую, – воскликнул он, – против того, что вы заставляете этого несчастного Леонардо стоять, несмотря на его слабость. С этими словами он бросился вперед и, спеша предложить стул Вендрамину, неловко натолкнулся на него. Застигнутый врасплох, Вендрамин коротко вскрикнул, и его правая рука инстинктивно дернулась к больному месту на левом плече. Лицо Доменико находилось в каком то футе от его лица, и Доменико смотрел ему прямо в глаза, сочувственно улыбаясь. – Ах! Конечно же, ваша рана! Простите меня. Я буду более внимателен. – О, я ранен? Клянусь, сегодня вы обрушиваете на меня новость за новостью. Но усилие дорого стоило ему. Он опустился на стул и извлек носовой платок, чтобы вытереть покрытый холодной испариной лоб. Наконец, граф заговорил в полном недоумении. – Что все это значит, Доменико? Вы расскажете мне откровенно? – Позвольте это сделать мне, сэр, – воскликнул Вендрамин. – Из за того, что несколько месяцев назад я дрался на дуэли с мессером Мелвилом… – О, по крайней мере, вы признали это, – вмешался Доменико. – Но, естественно, едва ли стоило труда отрицать. – Почему я должен отрицать это? У нас было разногласие, которое не допускало урегулирования другим путем. – В чем суть его? – спросил граф. Вендрамин заколебался с ответом. – Суть, господин граф, очень личная. Но непреклонные старомодные представления графа Пиццамано о чести делали его настойчивым. – Она не может быть настолько личной, что мне недопустимо узнать о ней. Честь одной из сторон должна быть поставлена под сомнение. Принимая во внимание родство со мной, к которому вы стремитесь, думаю, я имею право знать обстоятельства. Вендрамин казался встревоженным. – Я признаю это право. Но я не могу открыть причину моей ссоры с Мелвилом, не причиняя несчастья там, где я меньше всего хотел бы его причинить. Если вы, сэр, позволите Изотте быть вашим представителем, я откровенно расскажу ей все. И когда я сообщу это непосредственно ей, на ее усмотрении будет то, что вы желаете узнать. Граф Пиццамано раздумывал. Он решил, что понял. В отношении чувства, существовавшего между его дочерью и Марком Антуаном, Изотта была однажды очень откровенна с ним. |
