|
– Теперь я верю вам, ибо вы все объяснили. Но, может быть, я верю вам лишь потому, что должен поверить ради собственного спокойствия. Без этого объяснения я мог верить только тому, чему поверили бы все. Так как я любил вас, мне было необходимо убить единственного человека, осведомленного о том, что я узнал. Я полагал, что, убив его, я уничтожу хотя бы часть позора, который вызвал у вас недовольство мною. Мгновение он ждал, что она заговорит. Затем, видя ее молчание и задумчивость, он вновь поднялся, подошел и встал рядом, склонившись над ней. – Теперь, когда мы исповедались друг другу, простим ли мы друг друга? – Так вы можете быть великодушным? – сказала она, и он не знал, не с сарказмом ли она говорила. – Мучительный вопрос! Гораздо более мучительный, чем вы думаете, Изотта! Он понизил голос до уговаривающего тона, который, как он знал, женщина не может слышать без трепета. Предметом его гордости – по видимому, опыт давал ему на это право – было то, что женщина являлась именно тем инструментом, по которому он был виртуозом. – Давайте заключим мир, дорогая. Я на коленях умоляю об этом в великом стремлении, которое мое почтение к вам пробуждает во мне. Я говорил о нашей свадьбе с вашим отцом. Он дал согласие, чтобы это произошло после окончания Великого поста, предполагая, что таким будет ваше желание. – Мое желание? – ее губы искривила горькая усмешка. – Это не может быть моим желанием. Он встретил эту отповедь жалобой: – Вы разбиваете мне сердце, Изотта, своей холодностью. – После всего, что я сейчас рассказала вам – вы вынудили меня рассказать это, – можно ли было ожидать, что я буду иной? – Понимаю. Этому я уступил. Уступил в уверенности, что преодолею это деликатностью. Когда о помолвке объявлено, Изотта, венецианские патриции и патрицианки должны вступать в брак. Вы не можете отрицать, что я был очень терпеливым исполнителем вашей воли, каким буду и впредь. Что мне сказать вашему отцу? Она сидела совершенно неподвижно, молча глядя перед собой, испытывая только отвращение к происходящему. Нависшая угроза этого шага заставила ее остро ощутить необходимость не допустить его. Но если бы она отказалась, ее можно было бы считать лгуньей, обманывающей Вендрамина в том вознаграждении, за которое он был нанят ее отцом, – в вознаграждении, которым однажды она согласилась стать, не видя для себя иного предназначения в жизни. Видимо угадав что то из происходящего в ее душе, он попробовал хитроумно помочь ее решению. – Если вы согласитесь, то ваш отец придет к выводу, что мое объяснение было для вас удовлетворительным, и больше не будет нужды говорить об этом деле. Если вы не согласитесь, я окажусь перед отвратительной необходимостью объясняться с ним, защищая себя, и мое объяснение должно быть таким же полным, каким было с вами. – О, это смело! Это смело! – вскричала она. – Это достойно мужчины, который нанимает головорезов для убийства соперника. Какой прочный фундамент для уважения вы закладываете, чтобы на нем строить наш брак! – Ради того, чтобы построить его, я готов не обращать внимания на то, на чем мы его построим. Вот как я люблю вас, Изотта. С безрассудством, свойственным настоящей любви. Она сравнивала несчастья, которые стояли перед ней и из которых она должна была выбирать; и выбор становился тем более невозможным, чем дольше она взвешивала. У нее уже было меньше мужества противостоять гневу своего отца из за того предположения, которое неизбежно возникнет у него, и из за позора, который, как он сочтет, она навлекла на их дом, чем мужества выбрать себе в мужья этого мужчину, который с каждым днем становился все более отвратительным, в котором с каждым днем обнаруживаюсь все больше низости. |
