В этом самом феврале месяце Даусонова пристань приобрела новаго гражданина в лице Давида Вильсона, молодого человека, предки котораго были выходцы из Шотландии. Сам он родился в Нью-иоркском штате и прибыл в отдаленную от своей родины местность в надежде составить себе карьеру. Этот двадцатипятилетий молодой человек окончил сперва курс в коллегии, а затем занимался юридическими науками в Восточной школе Правоведения и года два тому назад успешно сдал выпускной экзамен.

Простоватое его лицо, усеянное веснушками и обрамленное волосами желтаго цвета, озарялось умными темносиними глазами, которые светились искренностью и дружеским чувством товарищества. Они способны были также иногда подмигивать с веселым юмором. Если бы у Давида Вильсона не вырвалось одного злополучнаго словца, то он, без сомнения, сразу же сделал бы блестящую карьеру на Даусоновской пристани. Роковое словцо сорвалось, однако, с уст молодого адвоката в первый же день по прибытии его в городок и скомпрометировало его в конец. Только-что он успел познакомиться с группою горожан, когда запертая где-то собака принялась лаять, ворчать и выть. Поведение этого невидимаго пса оказывалось до такой степени неприятным, что молодой Вильсон позволил себе заметить, словно разсуждая вслух с самим собою:

— Как жаль, что мне не принадлежит хоть половина этой собаки!

— Почему именно? — осведомился кто-то из горожан.

— Потому что я бы убил тогда свою половину.

Собравшаяся вокруг новаго приезжаго толпа горожан принялась всматриваться в его лицо не только с любопытством, но и с некоторым недоумением, но не нашла там никакого разяснения. Убедившись, что ничего не могут прочесть на лице Вильсона, местные обыватели отшатнулись от него, как от чего-то несуразнаго и принялись конфиденциально о нем разсуждать. Один из них сказал:

— Кажись, что это набитый дурак.

— Чего тут казаться? Он и в самом деле глуп, как пешка! — возразил другой.

— Один только идиот мог выразить желание быть хозяином половины собаки, — подтвердил третий. — Что, по его мнению, сделалось бы с чужой половиной собаки, если бы он убил свою? Неужели он думал, что она останется в живых?

— Должно быть, что так, если только он не безсмысленнейший из всех дураков в свете. Если бы он этого не думал, то пожелал бы владеть целой собакой. Он сообразил бы тогда, что, убив свою половину, заставит околеть также и чужую, а потому будет подлежать по закону такой же ответственности, как если бы убил не свою, а именно чужую половину. Надеюсь, что вы, джентльмэны, смотрите на дело с этой же точки зрения?

— Ну, да, разумеется, если бы ему принадлежала половина собаки без точнаго указания, которая именно, то он попался бы неизбежно впросак. Образ действий этого молодца оказался бы незаконным даже и в том случае, если бы ему принадлежал один конец собаки, например, передняя часть, а другому, ну, хоть, задняя часть. В первом случае, если он убьет половину собаки, никто не в состоянии утвердительно сказать, чья именно половина убита, но если ему принадлежала, например, передняя половина собаки, то, пожалуй, он мог бы еще как-нибудь ее убить и отвертеться перед законом.

— Ну, нет, это бы ему у нас не удалось, его притянули бы к суду и заставили бы ответить за смерть задней половины, которая бы непременно околела. Я думаю, что на вышке у новоприбывшаго не все в порядке.

— А мне кажется, что у него там ровнехонько ничего нет.

Номер третий решил:

— Так или иначе, а он всетаки набитый болван.

— Это еще вопрос, набитый или пустоголовый? — возразил четвертый. — Во всяком случае, нельзя отрицать, что это идиот самой чистой воды, какого только можно было отыскать в восточных штатах.