— А зачем тогда школы?

   — Какие школы? — отступил председатель.

   — Чему тогда учить ребят? Только наукам?

   — Я вас не понимаю…

   — Зачем в детей душу вкладывать, коли жизнь есть жизнь? А?

   — Не понимаю. — Председатель опять глянул на меня с нескрываемой надеждой.

   — Не понимает, — сказал злорадно Пчелинцев уже мне. — А сосновалов и клюкводралов он понимает, шишки-едришки! Пошли!

   Я поймал себя на странном желании остаться с обескураженным председателем. Но я был гостем сторожа.4

   Казалось, мы плутали по зеленому лабиринту — по всем этим улочкам Кибернетиков, Астрономов, Физиологов…

   Гладиолусы, флоксы и уйма других цветов затеняли домики. Кусты черноплодной рябины с кистями лопнувших ягод клонились до земли, кланяясь всем. Белый налив, ставшийжелтым, будто возрос на сливочном масле, теперь порозовел от низкого солнца. Воздух, напитанный цветами, яблоками и уже полегшими травами, успокаивал меня.

   — Сосна, шишки-едришки, — говорил Пчелинцев вполголоса и вроде бы сам с собой. — Что он про нее знает-то? Сосна, как пионер, всегда готова. И растет везде — ей хоть болото, хоть скала. После пожара первая укореняется на гарях. Ей ни подкормка не нужна, ни поливы, и насекомые ее не жрут. Ты вот знаешь, сколько разных сосен живет на свете?

   — Откуда же…

   — Сто видов. Есть высотой до семидесяти пяти метров, а есть махонькая, яйцеплодной зовется. Есть болотная сосна, с иголками до полуметра. Есть сосна с белой корой. Сахарная сосна есть, шишки с бочонок и сок сладкий, кусками застывает, хоть чай с ним пей. А в Америке нашли сосну, которой четыре тысячи семьсот лет…

   Я послушно шел по узеньким улочкам, в сущности, за неизвестным мне человеком. Я-то, который сам водил, который до сих пор играл в студенческой футбольной команде и на вечерах отплясывал под аплодисменты, который почти ежемесячно печатал научные и ненаучные статьи, гремел на диспутах и даже мелькал на телевизионных экранах, у которого была написана докторская диссертация и который через год намеревался стать деканом факультета… Но это не я — это тот, когда-то живший в задушенном камнем городе. Я же обитал в сосняках и шел за сторожем, спасаясь от одиночества.

   Без воли, которая из меня вытекла, как бензин из пробитого бака. Какая-то медузья жизнь. Есть такое заболевание — абсолютная потеря воли. Кажется, зовется абулией. Впрочем, при абулии есть желания, которые человеку не хватает сил утолить. У меня и желаний не было. Так, кое-какие, физиологические. Может быть, это не абулия, а медузия?

   — Володя! — окликнул Пчелинцева из-за штакетника человек с граблями.

   Сторож, видимо, не расслышал — шел своим длинным механическим шагом.

   — Володя, — повторил человек из-за штакетника, но уже без былой уверенности.

   — Зовут, — сказал я, замедляя ход.

   — Пусть зовут, — буркнул Пчелинцев, и не думая останавливаться.

   Когда штакетник перешел в плетеную изгородь и человека с граблями заслонила долговязая коринка, я не утерпел:

   — С ним тоже конфликт?

   — Без намека.

   — Почему же не отзываешься?

   — А почему он мое отчество упускает?

   В лесу Пчелинцев представился мне просто, по имени.