— Это очень плохо, когда и так хорошо, — поучил он на прощание и сграбастал топор своей длинной механической рукой. — Приходи-ка, Антон, ко мне.

   — Во сколько? — не удержался я от иронии.

   — В девятнадцать ноль-ноль, — серьезно уточнил Пчелинцев.

   — Сверим часы, — понесло меня.

   Он сверил. И уже на крыльце медленно, для запоминания, сказал:

   — Садоводство ученых, за продуктовым ларьком. Там меня каждый знает.

   Будь он моложе, я бы всучил ему бочонок с недоеденным медом и выпроводил бы; будь я в форме, в той, в которой держался до этой поездки в сосняки… Пчелинцев замешкался, вытащил шариковую ручку, нашел светленькое местечко на подгнившем столбе и что-то написал. Видимо, свой адрес.

   Когда он был уже за калиткой, я глянул:Лес дороже серебра и злата.Сбережем его, ребята!3

   Разумеется, я не пошел к нему ни в девятнадцать ноль-ноль, ни на следующий день. Высокие сосняки томились за моим домом. Я даже вставал рано — или не ложился вовсе — и бродил в них тихо, как по музею. Мне открывались внезапные картинки, увиденные глазами и не сразу принятые сознанием, потому что оно было не готово.

   Лес, воздух и я, на которых пало отраженное от белых облаков восходное солнце, вдруг розовели до странной нереальности…

   Кочка сухого белесого мха с воткнутым в бок красношляпным грибком, стоявшим вроде бы подбоченившись, как матрешка…

   Развилистая сосна, у которой оба ствола переплелись, будто она сама себя обнимала…

   Длинноногая корова с лошадиной мордой и сучковатым сухим кустом на голове — видимо, лось — смотрела на меня долго, неузнаю?ще…

   Два грибника на поваленной сосне ели огурцы с таким хрустом, будто валежник ломали…

   Уже вечернее солнце, не закрытое редким сосняком, село не за горизонт, а каленым кругом опустилось прямо в густой черничник. Рукой подать…

   И в лесах, и в доме я прислушивался. К чему? К тому, что свербило. К тишине, к одиночеству. Вдруг я открыл, что об этом самом одиночестве ничего не знаю — не знаю о том, чего жаждал и к чему так решительно сбежал. Разумеется, мне было известно, что есть одиночество физическое, когда ты без людей, и духовное, когда ты одинок среди людей. Физическое, духовное… Мое-то какое? Смешанное, что ли? Вопросы, как несдвигаемые сосны, крепко обступили меня…

   Я рвался сюда, чтобы забыться и забыть. Почему же отысканное безлюдье я чувствую и вроде бы страдаю от него?

   Брожу по лесу и сижу в доме — один. Но почему вечерами одиночество подступает так ощутимо, словно кто гигантский наваливается на дом? Почему в лесу одиночества почти нет? Неужели деревья мне заменяют людей? Или соснами изливается некая биологическая энергия, сходная с человеческой? Тогда не принимаю ли я сосны за женщин — округлы, стройны, загорелы, пахнут духами, то бишь смолой?.. Правда, высоковаты. Баскетболистки.

   Физическое одиночество в городе невозможно. А духовное? На работе деловито поговоришь с коллегами, с кем-то поздороваешься, кому-то расскажешь анекдот… Дома перекинешься парой слов с женой, спросишь что-нибудь у дочери, потреплешься по телефону, послушаешь теледиктора… Ни я никого не спрашивал о смысле жизни или там о подсознании, ни меня никто; ни я души не изливал, ни мне. И это духовное общение? Выходит, я всегда был духовно одиноким? Если так, то почему ж в городе ко мне не подваливало сумеречное одиночество?

   А если все проще и все сложнее? Не обладает ли наша психика еще не отгаданным свойством — что-то излучать и что-то получать? Какую-нибудь живительную энергию, нужную, как витамины? Которая объединяет людей прочнее экономики? Невидимая и необходимая, как воздух? Тогда ни к чему разговоры и душеизлияния, достаточно лишь видеть друг друга — тогда все просто, как в арифметике, — ведь городскому человеку выпадает до десяти тысяч встреч; тогда ясно, почему там нет одиночества, — катайся в час «пик» и насыщайся; тогда в лесу человеку не выжить и с пищей — погибнет от психологического, что ли, авитаминоза.