Остап, по правде сказать, ничего не понял, на что намекал Гарбуз. Кто собирается сожрать его вместе с костями? Кому надо дать по зубам? От чего надо оберегаться? И что намотать на ус? Не понял, но почуял, что Гарбуз хочет отравить его радость.

Не привык Остап обижаться На людей и оттого он усердно закивал головой: все, мол, понял, все сделаю, как велишь.

Гарбуз, надевая рукавицы и принимаясь за работу, серьезно сказал:

— Сегодня получка, а завтра праздник, божий день, так ты заходи в мою халупу, чайку вместе выпьем. С теплыми бубликами, — добавил он и показал свой улыбчивый, с голыми, яркорозовыми деснами рот. — А если хочешь, то я к тебе зайду. Слыхал, ты на Гнилых Оврагах нору себе роешь? Правда?

— Роем.

— Ну так вот, приду подсобить. Я, знаешь, мастак по плотницкой части — не брезгуй моими руками.

— Что ж, приходи.

А вечером, после гудка, когда Остап получил в заводской кассе получку, его подстерег в темном углу Бутылочкин, подал мягкую руку и тоже поздравил:

— Видишь, я свое слово сдержал… С повышением, родной мой! Радуюсь. В гору пошел, золотой, с моей легкой руки. Хорошо-с! Очень хорошо! — И умолк, крутил пуговицы Остаповой куртки, чего-то ждал.

Остап молчал, будто не догадывался. Тогда Бутылочкин сказал попроще:

— Сегодня, родной, опять могу составить тебе компанию.

— Нельзя мне… Гроши дуже нужны дома. Строимся мы на Оврагах. Потом, Микола Николаич, в другой раз…

Бутылочкин отчужденно отстранился, пожал плечами:

— Ну што ж, родной, што ж, на нет и суда нет. Пеняй на себя: завтра поставлю на старое место, чугунщиком.

— Микола Николаич, смилуйтесь!.. Как же так…

— А вот так!.. Захочу и даже чугунщиком не будешь работать. Я все могу. Да-с!

…Ночью они опять сидели в кисейном кабинете Аганесова. Рыдала гармонь, печалилась о Марусе, которая отравилась. Шуршали за обоями тараканы. На жестяном блюде пламенели, страшно выпучив глаза, клещистые раки.

Пил Остап наравне с Бутылочкиным, отчаянно хлестал стакан за стаканом, хмелел и все больше хотел хмелеть, заглушить жалость к деньгам.

Пять рубликов, пять целковых, чуть ли не половину получки швырнул в пасть этой прожорливой собаке. Сколько гвоздей, горбылей, стекла, кирпичей можно было бы купить на эти деньги!

Обливался потом около домны, сжигал себя над чугунной канавой, надрывал нутро над глыбами скрапа — и вот награда…

— Эх, сволочь гармонист, ловко, душевно запузыривает. Ты слушай, слушай, родной!

Остап не слушал. Смотрел на десятника и додумывал свою горькую, тяжкую думу. Мелкое птичье лицо Бутылочкина раскраснелось. Сквозь жиденькие усы просвечивала рыхлая, в черных точках кожа. На впалых висках чернели мокрые от пота волосы. Голые веки набухли. Узенький морщинистый лоб наползал на выцветшие брови. Серые водянистые глаза пучились и были похожи на сваренные в крутом кипятке рачьи бельма.

Бутылочкин рвал клешни раков, лущил их, как семечки, крепкими острыми зубами, шумно, с присвистом высасывал солоноватый сок и, сладко зажмурясь, раскачивал головой в такт гармонисту, притопывал, подпевал. Он был счастлив.

Остапу тошно глядеть на Бутылочкина, но он не отворачивается. Смотрит на него с отвращением, с ненавистью, с закипающей злобой и вспоминает слова горнового Гарбуза. Все правильно сказал беззубый, как в воду смотрел. Ишь, до чего же ловко жрет. Как он в рачьи клешни, в рачье брюхо вцепился! Вот так же сосет и людей.