Большая черно-сизая муха влетела в ситцевый кабинет. Закружилась, зажужжала вокруг керосиновой лампы, над столом, словно облюбовывая, куда бы ей сесть. На столе остатки колбасы, огуречный рассол, обглоданные кости, хвост селедки — садись, лакомься! Нет, кожа Остапа показалась мухе слаще. Расположилась на его щеке, выпустила свой игольчатый хоботок и присосалась. Согнал. Муха улетела, покружилась, опять села на лицо. Остап раздраженно махнул рукой, задел стоявшие на столе бутылки. Они загремели и, падая одна за другой на пол, разлетелись на куски. В душе Остапа сразу рухнули все преграды. Ударил по тарелке кулаком, и она рассыпалась, как перегоревший корж. Ударил еще по одной — и эта разлетелась в черепки. Бутылочкин испуганно вскочил, пытался обнять Остапа.

— Что с тобой, родной? Утихомирься! Пожалей свои денежки — ведь за посуду тебе придется платить, дорогой!

— И рассчитаюсь, не пугай, вурдалак. Мои деньги, кровные, чистые — что хочу, то и делаю.

Остап сдернул со стола клеенку, обрушил на пол тарелки, стаканы, пивные кружки. Прибежал половой.

— Вот, дорогой, раскошеливайся! — Бутылочкин ухмыльнулся. Кадык его выпирал, горбился так, будто там застряла баранья кость. Остап медленно, тяжело размахнулся и, крякнув, бросил молот своего кулака в горбатое горло десятника.

Бутылочкин свалился на пол. Вскочил. Захрипел:

— Драться? Бить? Своего благодетеля? Бей, топчи, кромсай, родной, за то, что я в люди вывел голопузого пастуха. Бей, бей, собака!..

Появился хозяин с оравой половых. Два дюжих молодца схватили Остапа под руки, выволокли из трактира. На улице, на крылечке, выпотрошили ему карманы и, крепко поколотив, сбросили головой вниз, чтобы посчитал все ступеньки лестницы и зарубил бы себе на носу, как она крута.

Долго Остап лежал на земле, не в силах подняться, пошевелить рукой и ногой. Предрассветный ветер и роса охладили хмель. Подбодрился. Сел. Пощупал разбитое, в ссадинах лицо. Трезвея, подумал: «Что ж я наделал?» Поплевал на рукав, старательно стер кровь и, встав на ноги, придерживаясь за деревянные стены кабака, побрел по улице. Колодки гулко стучали о сухую землю. Брехали растревоженные собаки. Рабочая одежда Остапа изорвана в клочья, шапка потеряна, карманы вывернуты наизнанку.

Над городом, над зеленым куполом церкви поплыл колокольный праздничный звон. Ледяной тающий коготок умирающего месяца висел на краю побледневшего неба. Из ночной тьмы выступили друг за другом шахтная труба, железный замазученный копер и мышастая гора террикона. «Заря, скоро люди в церковь пойдут, а я…» Остап ускорил шаг. Ветер поднял его волосы, захлестал на жаркой груди воротником рубашки, окончательно отрезвил.

Вдруг Остап остановился, прижался к забору, зашептал в отчаянии: «Что же теперь будет? Выгонят в три шеи. Не миновать расправы. Ой, боже ж мий, а як же Кузьма, Горпина?..»

И сам не заметил Остап, как очутился на другом конце города, перед домом Бутылочкина. Дам пятиоконный, кирпичный. Ставни зеленые, с белой каемкой. Крыша железная, свежекрашенная. Перед окнами палисадник, а в нем деревья, кусты, цветы. Остап перелез через зубчатый штакетник, робко — одними ногтями — постучал в ставень. Ответа не было. Постучал еще раз, настойчивее, и услышал из-за ставни знакомый ласкающий голос:

— Кто там?

Остап молчал. Язык не шевелился. Губы скованы.

— Кто там? — повторил тревожно голос.

— Я, Микола Николаич, я… извинения прощу… пьяный… дурной.