— Дал все-таки? Вот молодец!
— Дал, а теперь боюсь, расправы жду от Бутылочкина.
— Жди, дождешься!.. Он мастак на такие дела. Эх, парень, да разве ты один попался ему в лапы? Каждого новичка обкручивает и сосет. Подавится, дай срок! — Гарбуз ткнул Остапа кулаком в грудь. — Защитим, не бойся…
Бутылочкин, проходя мимо, с теплым платком вокруг шеи, замедлил шаг, покосился на Остапа, ждал, что тот остановит его, будет униженно просить прощения. Нет. Не остановил.
К вечеру того же дня Остапа передвинули назад, в чугунщики. Он побежал к мастеру, к инженеру, пожаловался на Бутылочкина: это, мол, его рук дело, оговорил, накляузничал. Но Жан Жанович не захотел даже слушать Остапа. Махнул рукой и скрылся. А усач Колобов откровенно пригрозил:
— Фордыбачишь? С политическим связался? Наговариваешь на честных людей?
— Та какая там честность у Бутылочкина. Мироед! Шкуродер!
— Вот, я ж говорил!.. Знаешь, чьи слова повторяешь? Господа революционеры точь-в-точь так разговаривают. Берегись каторги, голова!
— Та разве убережешься при такой жизни?
— Хватит, надоело!.. Если не нравится работать чугунщиком, бери расчет и проваливай за ворота.
Остап сжимал кулаки и скрипел зубами. Ух, попался бы ему Бутылочкин в темном углу — придушил бы проклятого.
После гудка пошел домой вместе с Гарбузом, пожаловался:
— Что ж такое делается, а? Среди бела дня…
Из прокатного цеха, где бастовали вальцовщики и крановщики, на домну пришли делегаты и потребовали, чтобы катали, чугунщики, газовщики и горновые бросили работу. Гарбуз схватил Остапа за руку, потребовал:
— Бросай работу, живо! И другим скажи, пусть шабашут. Сказал и убежал к каталям и газовщикам, уверенный, что его приказ будет выполнен.
«Бросай работу?.. — думал Остап. — А шо мий Кузьма, моя Горпина скажуть, коли у их не будэ хлиба? Нет, нельзя бросать работу, никак нельзя».
Но кто-то выхватил лом из рук Остапа, увлек за собой на литейный двор, где, уже толпились доменщики.
Тесной кучкой, прижавшись друг к другу, прошагали забастовщики по заводу, из цеха в цех — мимо мартеновских печей, мимо газомоторного, мимо станков механического, мимо черных земляных форм фасоннолитейного. И всюду Гарбуз поднимал кулак над головой, кричал охрипшим голосом:
— Бастуем, товарищи!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Уже несколько ночей не спит Никанор, лихорадочно спешит достроить землянку, а с рассветом снова проваливается в ночь забоев.
Не приходит усталость в тело рыжего Никанора. Не жалуется он, не охает. Привык. Всю жизнь свою он помнит такой, в тяжком труде. На родине, в Приазовье, слыл богатырем, двужильным, «красным человеком» — редкой ценной породы. Тянул лямку от зари до зари, весной и зимой, а летом, в пору жатвы, и глаз почти не закрывал. Если и спал, то стоя, все выколачивал и выколачивал деньгу и хлеб. Хуторяне наперебой друг перед другом заманивали его к себе. На все руки он был мастер: пахал, боронил, рыл колодцы, бил в карьерах камень, жал камыш на речке, скованной льдом, косил пшеницу, метал высоченные стога соломы, рушил просо, стриг овец, ковал лошадей, таскал мешки с зерном в амбары, делал кирпич в домашних цигельнях, и все быстро, ловко и все не для себя.
Привык не жаловаться, привык работы не бояться, привык переть напролом, как разъяренный бугай, через все препятствия, ломая и круша их, проходя там, где другой не мог бы проползти и на брюхе.
Нет, не зря его прозвали «красным человеком»…
Никанор упросил десятника дать ему пятнадцатый забой на полную выработку. Никогда еще не работал он на таком мягком угле. |