Угрюмые шахтеры плотнее обступили Никанора. Краснорожий фельдшер отгонял их, кричал:

— Разойдись от солнца, раздвинься! Человеку простор нужен. Разойдись, дай дохнуть… Кому ж я говорю!

Нехотя расступались шахтеры.

Никанор не стонал, не охал. Приподнялся, устало погладил поясницу. Сидел, горбясь, кашляя, отплевываясь черной кровью, старый, худой, с запавшими щеками, с глубоко провалившимися глазами.

Фельдшер стучал о его зубы кружкой с молоком. Никанор жадно глотал, проливал молоко на бороду, вздрагивал лопатками. Потом неожиданно для всех встал на ноги и, не качаясь, твердо шагнул, тихо позвал жену:

— Ходим, Марина.

Шахтеры расступились. И тут Никанор прямо перед собой увидел Каменную бабу, шинкарку. Толстощекое ее лицо заплакано. Она, не стыдясь людей, жалостливо глядела на своего «кума».

Никанор нахмурился, молча отстранил Дарью с дороги и, опираясь на плечо Марины, медленно переставляя ноги, побрел к воротам. Десятник Гаврила не отставал от него.

Молча, пораженные, смотрели ему вслед шахтеры. И не скоро кто-то осмелился сказать:

— Ну и человек!..

Когда Никанор проходил мимо шахтного здания, на каменном крылечке конторы показался хозяин — в белом картузе и в белой тужурке, с трубкой в зубах, потный, багроволицый. Карл Францевич сочувственно заулыбался, покачал огромной белесой головой.

— Ай, ай, ай, Голота!.. Как это слушилось? Какой злой несшастье. Иди сюда, голубшик, иди, мой друг!

Никанор хмуро топтался перед крылечком, смотрел в землю. Гаврила толкнул его в спину.

— Иди, дурак, не отказывайся от хозяйской заботы.

— Иди, Никанорушка, — робко попросила Марина.

Карл Францевич проворно сбежал с крылечка и, придерживая Никанора под руку, ввел его в контору, в свой кабинет, усадил на диван, налил в стакан густого красного вина.

— Выпей, друг, это прибавляйт здоровья.

Окрашивая губы в бурачный цвет, Никанор опорожнил стакан.

Карл Францевич осторожно, чтоб не запачкать свою тужурку, сел рядом с шахтером.

— Ну, а теперь говори, как это слушилось? Ай, ай, ай! Такой прима майстер, такой хороший забойщик, а не жалейт себя. Пошему не хотел крепит кровля? Пошему не слушаль добрый голос десятник? Ай, ай, ай. Не ошидаль, Голота, такой безумство. Плохо ты делаль. Убыток есть моя шахта. Не хорошо, ошень не хорошо. Другой шахтер такое дело делай, я много штрафует его, увольняй, предает суду, убыток платить требуйт. — Карл Францевич еще наливает в стакан вина, всовывает его в черную покорную руку Никанора. — Пей. Вот так, молодшина!.. Все я тебе прощайт. Друга нельзя штрафовать, друга нельзя тянуть в суд. Друга надо жалейт. И я так делайт. Сам ты виноват, сам попал завал, моя шахта убыток делал, а я… — Карл Францевич достал из белой тужурки сияющий рыжий кружочек, положил его на заскорузлую ладонь Никанора. — Держи! Добрый сердце есть моя грудь. Не благодари, пошалуйста, не надо! Бери деньги, бери! Я знаю, ты есть шестный, справедливый шелавек, правду скажешь фабришный инспектор. Завтра он приедет сюда, следствие делайт. Так ты ему и скажешь правду: сам я виноват, господин инспектор, штраф с меня надо требовайт, а хозяин простил. Хорошо? Ты понял?

Никанор молчал.

Десятник Гаврила поспешно закивал, отвечая за Никанора:

— Понял, все понял, Карл Хранцевич! Человек он догадливый, каждое слово на лету хватает. Только войдите в положение… говорить ему сейчас трудно.

Карл Францевич на прощание похлопал Никанора по плечу.

— Ладно, я верит. Молшание — дороже золота. До свиданья, Никанор. Отдыхай. Выздоравливай скорее. Если деньги на хлеб не будет, приходи сюда, бери деньги мой карман, как свой карман.