—   Больше никакого спорта!  Сколько трубок в день выкуриваете?

—   Двадцать — тридцать...

—   Впредь не больше одной. Утром и после обеда по часу лежать в затемненной комнате, в тишине, а перед этим выпивать по бутылке минеральной  воды «Эвиан». Или нет, пейте лучше «Контрексевиль». Или...

—   А работа?

—   Если уж иначе нельзя, работайте,  но  понемногу, без спешки, от случая к случаю. Прогулки пешком, мед­ленным шагом. Есть как можно меньше.

—   Грудная жаба?

—   Я этого не утверждаю. Сердце расширенное, изно­шенное, усталое. Если не будете беречься, больше двух лет не протянете. Вот ваша рентгенограмма. С вас триста франков.

Он отдал мне красиво вычерченную красным каран­дашом схему моего сердца.

Я вернулся домой. Посмотрел на тебя и твою мать. Тебе было полтора года. Полтора да два будет три с по­ловиной.

Понимаешь?

Но я не повел себя таким героем, как Дезире, который двадцать лет кряду выслушивал упреки в эгоизме из-за этого злополучного страхования жизни, от которого упор­но отказывался.

Я поговорил с твоей матерью. Обратился к другим врачам, к так называемым светилам. Получил другие рентгенограммы. И меня уверили и поныне продолжа­ют уверять, что рентгенолог из Фонтене допустил грубую ошибку.

Когда-нибудь узнаем, кто был прав. Так или иначе, в тот день я понял, что можно быть нормальным челове­ком, с улыбкой войти к врачу, минут десять листать ста­рые газеты, дожидаясь очереди, а часом позже выйти и с холодным отчаянием посмотреть на улицу и на солнце.

Мама моя думала только о своей торговлишке.

А отец думал, что через несколько лет...

Он до последнего дня сохранил безмятежную улыбку, до последнего дня излучал вокруг себя совершенно нена­игранную жизнерадостность. С тех пор как я последний раз писал эти записки, про­шли месяцы. Югославия пала под мощными ударами противника; Греция наполовину захвачена; сотни самолетов каждую ночь бомбят Лондон.

Неизвестно, останется ли завтра хоть что-нибудь из того, что было раньше; и сейчас, когда в муках рождает­ся мир, в котором тебе придется жить, я цепляюсь за хрупкую цепочку, связующую тебя с теми, из чьей сре­ды ты вышел, с миром маленьких людей, —"теперь они беспорядочно мечутся, как и ты будешь метаться завтра, в поисках выхода, цели, смысла жизни, пытаясь понять, что это такое — счастье и несчастье, надежда и безмя­тежность.

Была в магазине «Новинка» крошечная продавщица, малокровная и чувствительная, с копной растрепанных волос;  был в конторе Майера  молодой человек  ростом

метр восемьдесят пять и с красивой походкой, по прозви­щу Длинный Дезире.

Было это в те времена, когда люди боялись войны и Национальная гвардия стреляла в забастовщиков, доби­вавшихся права объединяться в профсоюзы.

6

22 апреля 1941,

 Фонтене, замок Тер-Нёв

Гийом сходит с поезда на вокзале Гийемен, с потоком пассажиров пробирается к выходу, выныривает на за­литую солнцем площадь и там на миг застывает, блажен­но зажмурившись.

Сейчас часов девять, не больше. Из Брюсселя он уехал очень рано, когда его магазин зонтов и тростей был еще закрыт. Гийом заходит в парикмахерскую на­против вокзала, там его укутывают с шеи до пят в бело­снежный пеньюар, а он сдержанно улыбается в зеркало своему отражению.

Выйдя из парикмахерского салона, он чувствует, что солнце сияет специально для него — чтобы освещать его бежевое пальто, сшитое по последней моде, короткое, как говорится, до пупа; чтобы отражаться в его лаковых ботинках, длинных, остроносых, со светлыми гетрами; чтобы играть на золоченом набалдашнике его трости, на массивном золотом кольце, на рубиновой булавке в гал­стуке.