Но он не мог. Не мог ненавидеть Яну, нервную, сумасшедшую и отчаявшуюся Яну, потому что еще там, у лесного костра, представлял нервную, отчаявшуюся Раду, отца которой считал убийцей.

«Я не хотела, не хотела, чтобы ты узнал и стал меня презирать! Это я ему помогла, я его почти уговорила бежать – потому что он хороший, хороший человек, он так ужасно страдал, а в тюрьме ничего искупить не мог! Он в церковь ходил, книжки хорошие читал, и никак не мог понять, как исправить. И только больше грехов совершал, человека убил. Плохого человека, он говорил, но это, конечно, никакого значения не имело… Ярик, прости меня! Я не знаю, что делать. Он опять во что то влез, он за меня боится, постоянно уговаривает переехать, когда меня нет – пьет… Я запуталась, я глохну, я задыхаюсь!» – размашисто стелилось тетрадному листу, который отдала ему Нора.

Письмо Рады, торопливое невысказанное отчаяние. Он успел прочесть. И теперь должен был взять невысказанное отчаяние Рады и приложить к высказанному отчаянию Яны.

– Кто еще знал? – наконец спросил он Яну.

– Только я, папа и Лем. Лему я однажды призналась. Он… хотел рассказать. Но ради меня согласился молчать. Мама бы не пережила… и папа не пережил бы… Яр, я все знаю, все, но как я могла сказать?! Всех убить, всех, кого я любила… кроме Лема, но я даже его не спасла…

– Лем сам прыгнул с того моста?

– Я видела отца тогда, на мосту. Я звонила ему с таксофона несколько часов назад. Он сказал, что не узнал меня, и даже Лема не сразу узнал. Лем сорвался, сказал, что мы все сумасшедшие, что в реке была я и что он всем расскажет. Папа дал ему таблетки и оставил в гараже, пошел меня искать. Обзвонил все морги и больницы, убедился, что меня никуда не привезли. Потом вернулся в гараж, забрал Лема. И убил его. Потому что зло, – лицо Яны перекосила белая ухмылка, – может только казаться ручным. Каждый, кто потакает злу, однажды окажется у него в зубах. Я скормила этому злу себя, свою сестру и любимого человека… этого всегда будет мало. Я не ищу прощения, потому что сама никогда себя не прощу. Но все же… дайте мне посмотреть кассету. Пожалуйста…

Ей никто не ответил.

Эпилог. Meanwhile

И стал звук.

Она стучала в бубен и больше не слышала чужих голосов и чужих мыслей. И никогда больше не услышит, потому что опустив бубен, она наконец то перестанет быть собой.

Истончается экранное стекло. Тает, тает, капает черным на красный ковер. Там мертвый Лем и черная пленка, которой раз за разом накрывают его лицо. Яр сидит у нее за спиной и каждый раз мотает запись к началу. В такие моменты лицо Лема вздрагивает, дрожит, руки с черной пленкой становятся торопливыми и неосторожными.

Вот бы можно было отмотать эту пленку к живому лицу. Но Яна каждый раз смотрит в мертвое – с полопавшимися сосудами в глазах и слипшимися ресницами. Смотрит на искривленные губы и мокрые кудри. И стучит, стучит, надеясь наконец то оказаться там.

Смотрит.

Садится рядом. Протягивает руку и касается его щеки. Это у нее в руках черная пленка. Она мешает. Она шуршит. Она холодная и принадлежит этому проклятому миру.

У него теплая щека. У него горячий лоб.

У него ласковые губы и сухие волосы. Она сидит рядом с ним, завернутая в его черный кожаный плащ, и плачет, уткнувшись в его плечо, пока чьи то теперь чужие руки раз за разом накидывают на них черную пленку.

– Прости меня… пожалуйста… я так… я все сделала неправильно…

А смерть и тогда, и сейчас, казалась избавлением. Может, они с Лемом вместе перейдут эту реку по шаткому мосту, и он не рассыплется под их ногами. Позади останется фиолетово рыжее небо, все ленты и все цветы.

– Если бы ты все сделала правильно, мы бы не оказались здесь.