Это было один раз. Удушье пришло после смерти Рады – сгустившаяся в горле ненависть – и ему было мало размытых деревьев и теплой воды.

Лес вывел его к озеру, городские улицы выводили его к людям, снова и снова.

Размазанный фонарный свет.

Росчерки желтых вспышек – наверное, это все таки машины. Воздух холодный и густой. Пятна малинового и абсентно зеленого света вспыхивали на вывесках, падали на нарисованные лица, выцветающие на плакатах в помутневших от вечерней сырости витринах.

Днем это другой проспект. Днем его сторожат горбатые старухи, продающие семечки, блеск их граненых стаканов и шелест сизых крыльев голубей. Днем люди куда то спешат, мешают ботинками соль и осеннюю грязь, а медный свет спит за стеклянной коркой фонарей, и ждет темноты, чтобы выброситься в холодные лужи. Днем проспект деловит, тороплив и предсказуем.

Вечером приходят парни с гитарами, барабанами, усилителями и дешевыми генераторами. Долго собирают установки и настраивают инструменты, ждут, пока голубой полумрак сменится настоящей чернотой. Ждут медный свет, за которым они пришли. А потом играют – играют, играют до поздней ночи, чтобы злой медный свет и мертвый осенней холод дольше не обретали власти.

Раньше Яр тоже ходил играть на проспект. У него тогда была старая бас гитара, жуткого вида черный IBANEZ. Про него шутили, что он выбрал единственный подходящий по росту инструмент. Еще у него были друзья, была группа – он, соло гитарист, барабанщик и скрипачка с синим ирокезом, который она ставила каждый вечер, смазывая кончики волос бриолином, и каждое утро завивала в мягкие мальвинистые локоны, чтобы отправиться в музыкальную школу. Они играли песни «Нирваны», потому что тогда только ленивый не хрипел в микрофон о черепашке и прачечной. Линки Рея, чтобы чувствовать себя особенными. Башлачева и Кузю УО, когда напивались совсем уж безобразно. «Гражданскую оборону», чтобы чувствовать себя злыми. «Sex Pistols» и «The Clash», чтобы чувствовать себя злыми, но не ограничиваться «Гражданской обороной». «Чайф», когда хотели чувствовать себя добрыми и «Наутилус», если случалось лирическое настроение. Пели они по очереди, иногда даже Яр, ехидно улыбаясь, хрипел в микрофон, что хочет стать анархией и уничтожать прохожих.

Скрипачка Оля, которую, конечно, полагалось звать Хельгой, привела Раду послушать их игру. Это как раз был один из случаев, когда Яр ворчливо добродушно рычал в микрофон что то очень мизантропичное, а Игорь, их соло гитарист, мучил гитару Яра, корчась, как Сид Вишес.

Это было так давно, что почти перестало быть правдой.

Сейчас Яр брел по проспекту, и ни одной мысли не было в голове. Ни одно воспоминание его не тревожило. Он шел вдоль луж, словно по следам, он был почти спокоен и почти счастлив, а руку в кармане обнадеживающе пожимал черный кастет. Скоро он сможет дышать. Еще ни разу не было вечера, когда удушье бы не отступало.

Всегда можно пойти в бар. Там много свидетелей, и это плохо, но еще ни разу не случалось такого, чтобы он не находил повода разметить своей злостью чье нибудь лицо. А если однажды за ним придут, если его все таки посадят в тюрьму – что же, там он найдет сколько угодно поводов.

Яр почти мечтал об этом.

Он остановился у подворотни, полной затхлой темноты. Постоял несколько секунд, а потом зашел в эту темноту, как в воду озера. Постоял, привыкая к тому, что нет больше ни света, ни вспышек, ни кровавых луж. Глубоко вздохнул и прислушался.

За спиной проносились машины, с шорохом разрезая холодную воду, залившую дороги. Шли люди, и за ними тянулись стук каблуков и шорох листьев. Где то играла музыка. Кажется, кто то хотел чувствовать себя злым, пил медный свет и осеннюю сырость, и думал, что он побеждает.