– Распишитесь.

Она расписалась. В следственную камеру вошла женщина в форме прапорщика внутренней службы.

– Уведите.

Если наиболее опытные преступники‑профессионалы стремились избавиться от своих «визитных карточек», а кололась, как правило, лагерная мелюзга, здесь все было наоборот: на руках Реусса, Отарова и Войтенко татуировки почему‑то появились, в то время как грабитель и убийца, неоднократно осужденный Сотов поспешил вытравить наколки. На теле же Давыдова их не было вовсе.

Теряясь в предположениях, Каменев подъехал к дому, в котором жил родившийся еще до революции коллекционер «нательной живописи» Арсений Евграфович Мелентьев.

Восьмидесятидвухлетний старикан не вспомнил гостя, хотя Каменеву однажды уже случалось встречаться с ним. Стены большой комнаты, куда Мелентьев пригласил опера, были увешаны рисунками и фотографиями, запечатлевшими цветные и «черно‑белые» татуировки на всевозможных участках человеческого тела. Пейзажи, портреты, астрологические и магические знаки, аббревиатуры, символы, рисунки птиц и зверей… То, что, по мнению хозяина, было недостойно экспозиции, хранилось в многочисленных альбомах и папках, разложенных на самодельных стеллажах. В секретере стояли ящики картотеки.

– Чем могу служить? – усадив гостя в старомодное кресло, спросил «Третьяков».

Каменев разложил перед ним фотографии татуировок Реусса и Войтенко, сделанные в разных масштабах.

– Вот ведь какой примитив, по сравнению с вашими экспонатами, Арсений Евграфович, а понять, что бы это значило, никак не можем. Обнаружены пока у троих, но есть основания предполагать, что такими буковками отмечены члены какой‑то солидной организации.

Мелентьев пожевал губами, прижал бровью надтреснутый монокль и включил настольную лампу с узким металлическим абажуром.

– Фашистской организации, – пробормотал он.

– Что, что? Фашистской, вы сказали? Почему?

Старик достал из комода большую лупу, подул на нее, потер о наброшенный на плечи бабий пуховый платок.

– Нет у меня такого, нет, – вздохнул он с сожалением. – Подарите?

– Обязательно, – пообещал Каменев и выложил фотографии татуировок Сотова, изъятых из дела. – Вот еще, Арсений Евграфович. Правда, потом он от них избавился.

– Кхе, кхе, кхе, – то ли закашлялся, то ли засмеялся старик. – Ну, это я и смотреть не стану, этого у меня – как грязи… И что, он тоже член организации?

– Похоже.

– Очень похоже. Рисуночки разные, символика одна, дорогой вы мой товарищ милиционер. Ну, что я вам могу сказать… Вот эти сделаны одним мастером с помощью машины. Я такую не делал и не встречал. А эта наколота вручную в зоне, хотя избавлялся он от нее способом варварским: вместе с мясом кислотой выжигал. А может, и щелочью. Едким натром, например. Ожоги должны были остаться.

– Остались.

– Вот‑вот. В цивилизованных странах делают операции. Такую – за один прием, под местным наркозом. На груди и спине – под общим, с последующей пересадкой. Больно и дорого, зато следа не остается. У меня тут недавно итальянский коллега гостевал, профессор Лучиано Байокко, так тот лазером работает.

– А почему вы решили, что он – член той же организации? – Орнаментальный мотивчик знаком. Я, с вашего позволения, начну издалека – люблю, знаете ли, основательность во всем. Так вот, в первом веке до нашей эры в индоевропейской языковой семье появилась литературно обработанная разновидность древнеиндийского языка. Назывался он, дорогой вы мой товарищ милиционер, санскрит…

«А старик – фраер, – Каменев с трудом удержался, чтобы не поморщиться.