«Караул, в ружье!» – заорал Прохор.

Втроем они быстро накрыли на стол, принялись за ароматный горячий борщ, которого Женька давно уже не ел по своей холостяцкой жизни.

– Чего это вы его крестить решили? – спросил он, натирая горбушку чесноком.

– Крещение полагается всем, – сообщил племянник, – для охранения от зла и прощения грехов.

Женька едва не поперхнулся:

– Во дает!

– Хочу отречься от дьявола и получить в соименном святом покровителя. А ты, дядя Женя, должен будешь поручиться за мою добрую христианскую жизнь.

– Ты в Бога‑то веруешь?

– Верую во Христа Распятого и готов переносить в жизни скорби, бедность, болезни и другие несчастья, – продекламировал племянник, блистая эрудицией.

«Все на защиту Белого дома!» – закричал Прохор некстати.

Чувство юмора, начинавшее прорезаться в племяннике, Женьке нравилось, но в то же время настораживали нотки скептицизма не по летам и явно заимствованное, неискреннее отношение к предстоящему таинству. Сам Женька в церковь не ходил – не придавал этой стороне жизни значения, но терпеть не мог ерничества, когда речь заходила о вере и душе.

За столом наступила тишина. Мать и сын почувствовали неловкость от того, что серьезный разговор превращался в балаган.

– Не все ли равно, под чьим покровительством переносить скорби, бедность и болезни, – сказал Женька, помолчав. – Ты же не младенец безмозглый, которого тащат в церковь, не спрашивая его желания.

– Да я верю, дядя Женя, ты не думай…

– А я думаю, – серьезно продолжал Женька воспитательную беседу, – и тебе думать советую. Крестным твоим я, конечно, буду, но только если ты решишь пристать к этому берегу сам, а не кто‑то за тебя.

«Сорок пять секунд, время пошло!» – напомнил Прохор, и будущий крестный, спохватившись, посмотрел на часы.

11

Рядовой Онищенко заправлял «урал». Несмотря на то, что день выдался погожим, на душе у него было муторно. Накануне пришло письмо от отца, старик сообщал, что Нинка погуливает и он не раз видел ее под хмельком в компании парней возле клуба. Служить Онищенке оставалось еще год – было ясно, что девка его не дождется. «Шал‑лава! – сплюнул он презрительно, завинчивая крышку бензобака. – Слинять бы в отпуск, да намылить ей!..» Но отпуск был для него мечтой несбыточной: в прошлом месяце комбат Лаврик унюхал вино в его фляге, отправил на губу, а после приказал перевести в хозвзвод. Там он и получил эту бортовую, дважды списанную и столько же раз восстановленную штрафниками лайбу. Прежде чем сесть за баранку, пришлось поваляться под ней с недельку. Чуть пневмонию не схватил, до сих пор кашель душит. Люфт в рулевом был раз в пять больше положенного, тормоза держались на честном слове. А что делать? – запчастей нет, все нужно добывать в гражданских АТП за бабки, которые никто не выделяет, или менять «баш на баш» в батальонах. Хорошо еще, иногда посылали в Москву, здесь удавалось толкнуть что‑нибудь из утиля, да еще прикупить пойла и сигарет на сдачу. Сопровождающие, кумовья прапор Завьялов и капитан Слепнев, надирались до поросячьего визга, на обратном пути распевали похабные песни, требуя остановки возле каждого куста. Иногда сажали попутчиц, и Онищенко каждый раз боялся, что дело кончится трибуналом.

Заправка была недалеко от Кольцевой, и он подумал, что ничего страшного не случится, если он отхлебнет свою долю для поддержания формы. За все рейсы его никто ни разу не останавливал, а и остановят, так пусть Слепнев с Завьяловым улаживают с ВАИ – полкузова их товар, им и гоношиться.

Прапор с капитаном появились в дверях кооперативного кафе при АЗС – рожи красные, шинели нараспашку.