– Конституции, 46, квартира 40.

– Откуда вы…

– От верблюда!.. – Женька повесил трубку и быстро пошел к универмагу. Все потом! Сейчас – линять отсюда к чертовой матери, да поскорее. Плюхнувшись на сиденье, он пристегнулся и чиркнул стартером.

– Извини, брат, – сказал Женька Шерифу, заложив крутой вираж, – торжественный обед и загородная прогулка отменяются. Видишь, какая погода?

Стеклоочистители работали в скоростном режиме. Женька включил ближний свет и, обогнав колонну автобусов, свернул на шоссе.

«Ну, хитрожопый! – подумал он об Изгорском. – Ты у меня заговоришь! Все выложишь: и как убил Шейкину, и когда решил подставить детектива, и про портфельчик со всем его содержимым. Хотя козе понятно, что никакого портфельчика вообще не было! Со всеми подробностями выложишь, основательно…»

Мысли путались, но до разговора с Изгорским ни о какой логике не могло быть и речи.

На дисплее часов было 15.20; стрелка спидометра приближалась к 100.

Водка согрела, но на душе легче не становилось – Онищенку тошнило от этих двоих, разнузданных и самоуверенных до наглости, жаждущих любой возможности проявить властишку. Да и Нинка не выходила из башки. «Шал‑лава!» – крутилось на языке подходящее для нее словцо. Развив приличную скорость, Онищенко стал составлять план отмщения коварной невесте, это отвлекло на некоторое время.

Проехать оставалось километров десять до Кольцевой и тридцать по оживленному Дмитровскому шоссе, а перед Икшей свернуть на грунтовку и шпарить по ней до родной части № 1132. К тому времени, глядишь, этих двоих укачает, можно в сторонку отойти – отлить вроде – и заправиться основательнее, сколько той жизни!..

– Мой косте‑ер в тума‑ане светит!.. – завопил Слепнев благим матом.

«Вот именно, что в тумане», – неприязненно подумал Онищенко.

– Искры га‑аснут на‑а лету‑у‑у!.. – сидевший посередине Завьялов обнял водителя и принялся раскачиваться в такт песне.

– Товарищ прапорщик! – поднырнув под его руку, высвободился тот и резко ушел вправо от показавшего поворот бензовоза.

– Ладно, ладно, тут ты хозяин, – пьяно согласился Завьялов и обнял капитана.

– Ночью нас никто не встре‑етит, мы прости‑имся на мосту‑у‑у – заорали кумовья скверным дуэтом.

«Здесь я хозяин, это точно, – скрипнул Онищенко зубами. – А в часть приедем, и начнешь ты из себя Наполеона корчить, дерьмо собачье! Дать бы тебе по роже!..»

Он разогнался и тормознул, заставив пассажиров упереться в панель, едва не стукнувшись лбами о стекло.

– Ну ты! Не дрова везешь! – крикнул Слепнев.

«А чем ты, козел, от бревна отличаешься?» – подумал Онищенко. Раздражение его стало стремительно перерастать в злобу. На что он тратил девятнадцатый год своей жизни?.. Сверстники его жили в городах, делали деньги, мотались по заграницам, спали с классными бабами – не Нинке чета, хавали «сникерсы» и запивали их «Амареттой», а не «Приморским» из солдатской фляги, катались на зарубежных тачках, а не на этой груде металлолома. Кто восполнит два года, вырванных из поры его расцвета? Кому на хрен нужна эта сраная армия, на которую никто не собирается нападать? Да и потом… Что потом‑то? Шофером в селе? Возить пшеницу или селитру из района?.. Да на кой ляд ему вся эта паршивая перспектива?!

Никакие усилия воли уже не могли вернуть Онищенке спокойствия. Да он и не пытался его возвращать. Закурил «Магну», несмотря на запрет капитана курить в кабине. А пусть его! Пусть только откроет свою пасть, сволочь такая! Он ему такое выдаст – век будет помнить! Надоело подчиняться придуманной кем‑то ради собственной выгоды морали, жить по уставу и правилам – движения, поведения, безопасности, пользования тем, что принадлежит всем одинаково; надоело быть закованным в рамки, жить по законам общества, давно находящегося в состоянии свободного падения.