– Время меняет жизненные установки и моральные ориентиры, – ответила моя первая любовь, нанизывая на вилку ветчину.

– На материальные?

– Я ни о чем не жалею. Ни о том времени, когда им распоряжалась я, ни об этом, которое распоряжается мной. Твои старики живы?

– Слава Богу. Живут в Измайлове. Мама давно на пенсии, отец в отставке. А твои?

– Моих уже нет. И дом наш снесли.

– Я видел.

– Вот… Так что я теперь – сама по себе. – В глазах ее промелькнула светлая грусть, но тут же потухла, не успев разгореться.

– Где сейчас твой сын?

– У свекрови в Хоброве, муж его повез туда сегодня утром. Мальчишке осталось жить на свободе меньше месяца: потом – школа, институт, работа – и вся жизнь.

Мне показалось, что замужем за денежным мешком ей живется не сладко, но не спрашивать же об этом у нее. По крайней мере обилие золотых украшений и платье в полтыщи долларов не портили ее осанку.

Изредка Лида кланялась и улыбалась кому‑то из посетителей, не испытывая никаких неудобств по поводу появления в обществе с незнакомым мужчиной. Наверно, я устарел, как и нравы времен Анны Карениной.

Мы еще выпили.

– Пойдем потанцуем? – предложила она.

Танцевал я не лучше циркового медведя, так зато ж и не хуже. Громкая музыка заглушала слова, но все они были необязательными. Постепенно мне начинало здесь даже нравиться: толчея, звон посуды, мелькание цветомузыки, сигаретный дым, туманом заволакивающий большой зал, – все это скрашивало неловкость, которую испытывали мы оба.

Рядом со мною была женщина. Богатая и красивая, а главное – та, из‑за которой я не спал столько ночей, свидания с которой ждал каждый день, каждую минуту, женщина, почти два года наполнявшая мою жизнь в пору ее расцвета. Лед прошедших двух десятилетий быстро таял. Мы стали вспоминать наши встречи и признания в любви на промокашках и листках из тетрадок в клеточку.

– Помнишь тот полуостров, на котором ты собирался воздвигнуть для нас замок? – спросила она, когда мы вышли на улицу.

Над Градинском уже загустела ночь.

– Полуостров Первого Поцелуя, – рассмеялся я. – Помню, конечно. Интересно, как там сейчас?

– Да так же. Замка так никто и не построил.

Мы пошли по переулку в направлении улицы Центральной. Я уже начинал жалеть о том, что не рассказал ей правды о себе и о цели своего визита, о своем участии в ее освобождении. Может быть, муж запретил ей говорить о недавних злоключениях – это как‑то могло повредить ему в бизнесе или подпортить репутацию. А может быть, это было и хорошо! Пошли они все на фиг, эти свинцовые мерзости действительности: мы снова были Лидой и Веней, снова, как когда‑то, шли по теплому доброму Градинску, хмельные от встречи и воспоминаний, и от сознания того, что чувства наши угасли не совсем.

Я вспомнил, что ее кто‑то привез: сзади за нами следовала машина, хотя до Лидиного дома было минут десять ходу. Увы, киднапперы все же были реальностью, и Борис Ильич, уезжая к матери в Хобров, оставил жене охрану.

– Ты знаешь, у меня до сих пор в шкатулке твои записки и письма из армии, – говорила она, не обращая внимания на сопровождение, – и фотографии наши в альбоме тоже есть.

– Правда? Приятная неожиданность для меня, – соврал я, чувствуя, как захолонуло сердце: если мои фотокарточки хранятся в ее альбоме, их видел Онуфриев, а я, как сказала Лида, не очень изменился с тех пор. Он мог узнать меня и сказать ей об этом. Тогда она знала и кто я, и зачем объявился в Градинске, а значит, все слова и вздохи при луне – игра?

– Я попробую найти их, – будто прочитав мои мысли, сказала она.