Прокурорскому водителю и эксперту было приказано сидеть на связи.

Спуск по мокрому, осклизлому стволу занял сорок две минуты. Ржавые скобы хрустели и прогибались под ногами. Если бы при этом приходилось еще держать чемодан с миллионом долларов, то времени понадобилось бы еще больше. Я так думаю, потому что спускаться по стволу с такой суммой мне еще не приходилось.

– Да глупости, Веня! – махнул рукой упрямый Сумароков. – Диггера‑курьера они снарядили заранее, и он там ждал. А потом ему опустили чемодан на веревке. Михеич, сколько всего выходов?

Старик остановился, посипел антракозными легкими.

– Было три, один закрестили. Теперь осталось два: грузовой – на‑гора до него полкилометра будет – и шурф. До того аж восемь, а если по всем горизонтам забут обходить да через сбойку – в двенадцать будет.

– На грузовой они не пойдут – он с трассы виден, да и опасно.

– А где гарантия, что их бы не встретили у шурфа? – спросил я.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего. Может, есть еще выход, о котором никому не известно? Да и чемодан могли не выносить, а спрятать где‑нибудь тут до лучших времен?

Михеич крякнул и покачал головой, демонстрируя, сколь противно ему слышать такие глупости.

– Как же, спрятали, – проворчал одышливо, – а назавтра горизонт просел.

Метров через триста я убедился, что он прав: вверху что‑то ухнуло, завыло протяжно, и в лица нам ударила струя породной пыли, а когда я прочихался, то увидел, что путь по квершлагу отсекла просевшая груда тонн на полтораста. При мысли о том, что это могло произойти несколькими минутами позже, я почувствовал себя родившимся заново.

– Ну и куда дальше? – растерянно спросил Сумароков.

– Дальше некуда, – сказал сталкер. – Метров сто назад мы печку прошли. Там костры выложены. Но до груди забоя, может, и оставлен ходок. А если нет – тады, значит, каюк.

– Спасибо, обрадовал. А как ты два года тому ходил?

– Тогда еще сбойку не забутило.

Я не стал уточнять, что означает сия терминология, да и следователя, похоже, не заботили все эти «сбойки», «печки», «скаты», «бремсберги», «костры», ясно было, что речь идет о горных выработках, по которым Михеич либо выведет нас на поверхность, либо не выведет. Исход по обратному пути будет означать провал следственной версии.

«Печкой» оказался узкий лаз сорок на шестьдесят см; «кострами» – крепление из мощных бревен, выложенных срубом под кровлю и засыпанных породой: они держали на себе всю тяжесть просевшей земной поверхности. Выработка, бывшая когда‑то забоем, уходила под уклон.

– Мы по этой лаве на шуфелях съезжали, – вспомнил Михеич.

– На чем?

– На лопатах совковых, значит. Пласт падает круто, между кровлей и рештаком застрять можно, а на шуфель сядешь – и‑и! Только искры летят.

Пробираясь между кострами, я никак не понимал, что тут можно делать еще и с лопатой: за двести метров выработки я дважды терял штаны, трижды – сапоги, четырежды зацепился за выступы шлангом лампы и чуть не разбил ее, пять раз ударился башкой о кровлю и шесть помянул всех шахтеров и киднапперов, вместе взятых. Тех, кто не платит шахтерам зарплату, мало расстрелять – их нужно собрать вместе и пропустить через этот погреб!

– Слышь, Володя, – посветил я на побледневшего следователя, когда мы вылезли (сказать «вышли», как на том настаивал Михеич, не поворачивался язык) на откаточный штрек и уселись на почву, силясь перевести дыхание и отплевываясь от пыли, – а ведь гонец этот, если он, конечно, вообще был, хорошо знает шахту.