В другой раз, когда мы трое были вместе, этот дорогой малютка - он и в
самом деле был дорог мне ради нашей матери - снова послужил невинной
причиной страстного негодования мисс Мэрдстон. Он лежал на коленях моей
матери, и она, всматриваясь в его глазки, сказала:
- Дэви! Подойди-ка сюда! - и пристально взглянула на меня.
Я заметил, что мисс Мэрдстон опустила свои бусы.
- Ну, право же, глаза у них совсем одинаковые, - нежно сказала мать. -
Должно быть, у меня такие же глаза. Мне кажется, они такого же цвета, как
мои. Нет, они удивительно похожи.
- О чем это вы толкуете, Клара? - спросила мисс Мэрдстон.
- Дорогая Джейн, я нахожу, что у малютки такие же глаза, как у Дэви, -
пролепетала моя мать, слегка смущенная резким тоном, каким был задан вопрос.
- Клара! - сказала мисс Мэрдстон, гневно вставая с места. - Иногда вы
бываете просто-напросто дурой.
- Дорогая моя Джейн! - укоризненно сказала мать.
- Просто-напросто дурой! - повторила мисс Мэрдстон. - Кто еще мог бы
сравнить ребенка моего брата с вашим сыном? Они совсем не похожи! Они ничуть
не похожи! Между ними нет ни малейшего сходства. Надеюсь, что такими они и
останутся. Не желаю я сидеть здесь и выслушивать подобные сравнения.
С этими словами она величественно вышла из комнаты и хлопнула дверью.
Короче говоря, я не пользовался расположением мисс Мэрдстон. Короче
говоря, я не пользовался здесь ничьим расположением, даже своим собственным,
ибо те, кто любил меня, не могли это показывать, а те, кто не любил,
показывали это слишком открыто, и я мучительно сознавал, что всегда кажусь
скованным, неуклюжим и глуповатым.
Я чувствовал, что им со мной так же не по себе, как и мне с ними. Если
я входил в комнату, где они сидели, беседуя, и моя мать казалась веселой, ее
лицо омрачалось тревогой при моем появлении. Если мистер Мэрдстон бывал в
наилучшем расположении духа, я портил ему настроение. Если мисс Мэрдстон
была в наихудшем, я раздражал ее еще больше. Я был не лишен наблюдательности
и видел, что жертвой всегда бывает моя мать; что она не решается заговорить
со мной или приласкать меня, не желая вызвать их неудовольствие своим
поведением, а позднее выслушать нотацию; что она вечно опасается не только
за себя, но и за меня, как бы я не вызвал их неудовольствия, и с
беспокойством следит за выражением их лиц, стоит мне пошевельнуться. Поэтому
я решил как можно реже попадаться им на глаза и много раз в эти зимние дни
прислушивался к бою церковных часов, когда сидел за книгой в своей неуютной
спальне, закутанный в пальтишко.
Иногда, по вечерам, я шел в кухню и сидел с Пегготи. Там я чувствовал
себя хорошо и не боялся быть самим собой. Но такое времяпрепровождение, так
же как и уединение у себя в комнате, не было одобрено в гостиной. Страсть к
мучительству, господствовавшая там, наложила и на то и на другое свой
запрет. Мое присутствие все еще почиталось необходимым для воспитания моей
бедной матери, и так как я был нужен, чтобы подвергать ее испытанию, мне
было запрещено отлучаться. |