Мы уселись на обломки дымовой трубы, под нами был разрушенный Вифлеем. За осевшей вниз бывшей многоэтажкой виднелось какое-то подобие города с возвышающимся над ним узким силуэтом кафедрального собора.

- Бывший солдат?

- Я и сейчас солдат, - ответил я.

Он протянул мне рюмку, налил мне, потом - себе.

- Из французского посольства, - сообщил он, - и рюмки оттуда. Хрусталь.

- А посольство еще существует?

- Один подвал остался, - сказал он. (У Администрации тоже свои секреты.)

Мы выпили.

- А чем ты раньше занимался? - спросил он.

- Был студентом, занимался у старого Кацбаха, - ответил я, - писал диссертацию.

- Вот что.

- О Платоне.

- А что именно о Платоне?

- О "Государстве", седьмой его книге.

- Я тоже учился у Кацбаха.

- Знаю, - сказал я.

- Я в курсе, что с ним произошло, - сказал он без удивления и выпил.

- Что же случилось с Кацбахом? - спросил я.

- Когда упала бомба, его квартира загорелась, - сообщил он, поболтав коньяком в рюмке, - у него было слишком много рукописей.

- Беда всех философов, - сказал я. - От философского семинара вообще ничего не осталось.

- Один Швеглер, - подтвердил он, - единственная книга, которую мне удалось найти.

- Я заметил ее на вашем столе.

Мы помолчали, глядя на Блюмлизальп.

- Приходите завтра на обследование, - предложил Эдингер, - на Айгерплац.

- Я буду жить, - ответил я, - меня уже обследовали.

Он не спросил, кто меня обследовал, подлил мне коньяку, потом и себе тоже.

- Где армия, Эдингер? - спросил я. - Мы ведь мобилизовали тысячу восемьсот мужчин.

- Армия, - сказал он, - армия. - Он глотнул коньяку. - На Инсбрук сбросили бомбу. - Он еще глотнул. - Вечерний салют. Вы из армии. Значит, вам повезло.

Мы опять помолчали, вглядываясь в очертания города. Пили.

- На нашей стране, видимо, надо поставить крест, - сказал Эдингер, - на Европе вообще. А что творится в Центральной и Южной Африке, просто невозможно передать. Не говоря о других континентах. Соединенные Штаты не подают никаких признаков жизни. На Земле вряд ли наберется хотя бы сто миллионов человек. А ведь до всего этого было десять миллиардов.

Я всматривался в Блюмлизальп. Он сиял ярче, чем полная луна.

- Мы создали всемирную Администрацию.

Я поболтал коньяком в рюмке.

- Мы? - спросил я.

Он ответил не сразу.

- Ты уже уклонился от службы, Эдингер, - сказал я, глядя сквозь рюмку на светящиеся горы. Рюмка таинственно засияла. - Ты жив, потому что тебя уберегли стены каторжной тюрьмы. Парадокс. Если бы в свое время парламент оказался более решительным, тебя давно бы расстреляли.

- У тебя-то уж хватило бы решительности.

Я кивнул утвердительно.

- Можешь взять это на заметку, Эдингер.

Я сделал глоток, посмаковал.

Со стороны города послышался глухой взрыв. Силуэт кафедрального собора покачнулся, потом раздался отдаленный громовой раскат, все окутала голубоватая пыль; когда она осела, от собора ничего не осталось.

- Рухнула терраса, на которой стоял собор, и потянула его за собой, - сообщил Эдингер равнодушным тоном. - Мы давно ждали этого. Впрочем, ты прав, полковник, - продолжал он, - мы, уклонявшиеся от службы, создали здесь всемирную Администрацию, в других местах это делают диссиденты пли жертвы указа против радикалов.