Сергей был возбужден пережитым волнением и еще кипел негодованием и решимостью стреляться. Он даже как будто был несколько разочарован, что поединок не состоялся. Константин, наоборот, чувствовал удовлетворение мирным исходом.

– Новосильцев, – говорил он, – любит сестру, и я уверен, что счастлив жениться на ней, но он слишком слабохарактерен и подвержен влияниям, а мать его прямо помешана на своем аристократизме. Сейчас все кончено: она, видимо, испугалась за жизнь сына, послала нашим родителям письменное согласие на брак своего сына с их дочерью, Новосильцев обязался совершить свадьбу в течение шести месяцев. Он говорит, что рад жениться хоть завтра, да боится дать повод говорить, будто его вынудили к женитьбе угрозами. Он нам объявил, что никогда не оставлял намерения жениться на нашей сестре, я извинился за то, что сомневался в его честности. Однако один бог знает, что наговорят и насоветуют ему за эти шесть месяцев…

Впервые Рылеев серьезно разговаривал со своими двоюродными братьями и пожалел, что прежде они, в общем то, не знали друг друга.

– Вы долго еще пробудете в Москве? – спросил Рылеев. – Может быть, поедем в Петербург вместе? Я здесь всего на неделю.

– Нет, Кондратий Федорович, мы не можем остаться, – ответил Константин, – у меня послезавтра кончается отпуск, у брата тоже. Мы сегодня уезжаем.

Рылеев крепко пожал руки Черновым и сказал Константину:

– В Петербурге, надеюсь, теперь мы будем видеться.

Пущин оказался прав: в Москве рылеевские думы пользовались и известностью и любовью. Денис Давыдов, которому Рылеев передал привет от Бедраги, осведомившись о здоровье и занятиях боевого товарища и сказав, чтобы Рылеев, как будет писать, кланялся бы и от него, потом заговорил о думах и очень хвалил их. Вяземский сказал несколько комплиментов.

В Москве Рылеев встретил штабс капитана Петра Александровича Муханова, с которым познакомился еще три года назад на собраниях Вольного общества любителей российской словесности, которое тот посещал, так как сам писал статьи и очерки. Много воды утекло с тех пор: Муханов ушел из гвардейского Измайловского полка, служил на Украине адъютантом генерала Раевского, а теперь жил в Москве в отпуску. Внешне он почти не изменился: высокий, широкоплечий, с большими рыжими усами – шутники утверждали, что у него самые длинные усы в русской армии. За все эти годы они обменялись несколькими письмами.

Муханов крепко обнял Рылеева, сжав так, что Рылеев охнул, а отпустив, заговорил:

– Хоть ты и не мне прислал рукопись твоей поэмы, она все равно меня не минула. «Войнаровский» твой, ей богу, отлично хорош! Все хвалят, но находят, что описания могли бы быть пространнее: сейчас эпизоды в моде, а ты со своим сильным чувством мог бы изобразить их оригинальными красками. Пушкин, которого я встречал в Одессе, очень восхищался строчкой: «И в плащ широкий завернулся». «Эта строка, – сказал он, – выражает совершенное познание сердца человеческого и борение великой души с несчастьем».

– А еще что он говорил?

– Еще… Ну, слово в слово не помню, но, поверь мне, он любовался поэмой, как и я. Почему ты не издашь «Войнаровского» книгой?

– Опасаюсь придирок цензуры.

– В Москве цензура покладистее, чем в Петербурге, давай рукопись, я здесь проведу ее поскорее, – предложил Муханов.

– И типографа здесь найдем, – сказал Штейнгель, – рекомендую Селивановского, человек весьма почтенный и издатель опытный. Из бывших крепостных. Достиг настоящего своего состояния собственным разумом и трудом.

В конце концов решили, что Рылеев издаст в Москве две книги: «Думы» и «Войнаровский».

Всюду, где бы ни бывал Рылеев, – а его каждый день знакомые и незнакомые приглашали на завтраки, обеды, ужины, как будто Москва поставила своею целью показать ему, что ее прославленное хлебосольство отнюдь не выдумка, – он всюду читал стихи.