«Сельская картина. Нравы малороссиян. Киев. Чувства Наливайки. Картина Украйны.  Униаты. Евреи. Поляки. Притеснения и жестокость поляков. Смерть Косиненко. Смерть старосты.  Восстание народа. Наливайко – гетман. Новые жестокости поляков. Поход.  Сражение. Тризна. Мир. Лобода и Наливайко в Варшаве. Казнь их. Эпилог».

Рука машинально дописывала план, но в мыслях возникали новые эпизоды поэмы, и на том же листке он записал их: «Церковь. Пещеры. Поход казаков. Молитва Наливайки. Он может и не хочет бежать. Эпилог. Наливайко в темнице».

И опять мысль обгоняет руку: перед тем как принять решение о походе, Наливайко должен исповедаться. Исповедь Наливайки – вот где он выскажет заветные мысли и чувства, надежды и сомнения, которыми он не смеет или не хочет делиться даже с ближайшими соратниками!

Как ясно представил Рылеев себе эту сцену: пещерная церковь, горит лишь одинокая свеча перед образом Спасителя и неугасимые лампады, они не могут разогнать мрака, старик иеромонах, Наливайко… Рылеев слышит их голоса: смущенный – монаха и убежденный, страстный – гетмана.

Появилась первая стихотворная строка. Не начальная, а из середины, когда Наливайко уже открыл свои мысли священнику, и тот ужаснулся его кровавым замыслам.

«Не говори, отец святой,

Что это грех! Слова напрасны:

Пусть грех жестокий, грех ужасный…

.    .    .    .    .    .    .    .

Итак, уж не стирайся боле

Меня страшить. Не убеждай!

Мне ад – Украйну зреть в неволе,

Ее свободной видеть – рай!..»

Рылеев писал, как Наливайко рассказывает монаху о том, что привело его к решению поднять восстание: о том, что с младенчества он слышал песни о героях старых времен, о прежней свободе, украинцев, но, возросши, увидел повсюду, как захватившие край поляки угнетают народ.

«Угрюм, суров и дик мой взор,

Душа без вольности тоскует.

Одна мечта и ночь и день

Меня преследует, как тень;

Она мне не дает покоя

Ни в тишине степей родных,

Ни в таборе, ни в вихре боя,

Ни в час мольбы в церквах святых.

«Пора! – мне шепчет голос тайный,–

Пора губить врагов Украйны!»

Необычайное волнение охватило Рылеева, пропала грань между созданием его фантазии гетманом Наливайкой, жившим в шестнадцатом веке, и им, сегодняшним, живущим в девятнадцатом веке. Он писал и не знал: то ли это слова Наливайки, то ли его собственные.

Рылеев написал последнюю строку. Но чувство вдохновения, подъема не проходило. Сейчас, когда он нашел слова для выражения идеи святого самопожертвования своей заветнейшей идеи, Рылеев не мог, просто физически не мог не высказать их вслух, не поделиться переживаемым.

В эти дни у Рылеева жил средний брат Бестужевых Михаил. Кондратий Федорович прислушался: из комнаты, где находился Михаил Бестужев, слышался шелест переворачиваемых страниц.

– Мишель, ты не спишь?

– Нет.

– Я тебе прочту стихи, которые только что написал.

Рылеев прошел к Бестужеву.

– Это отрывок. Перед тем как поднять восстание, Наливайко идет на исповедь к печерскому схимнику. Между ними происходит разговор, монах говорит, что кровавое предприятие, которое задумал Наливайко, грех. Наливайко ему возражает.

Рылеев прочел стихи:

– «Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа,–

Судьба меня уж обрекла.