Оба противника были смертельно ранены. Новосильцев умер через четыре дня после дуэли, Чернов – две недели спустя.

Гроб Чернова на кладбище провожала длинная процессия.

– Это все наши единомышленники, – сказал Рылеев Бестужеву. – Мы их не знаем по именам, не знаем в лицо, но, когда позовем, они придут к нам…

Среди провожавших ходили списки прощального письма Чернова: «Бог волей в жизни; по дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности, обещает мне смерть, и потому прошу господ секундантов моих объявить всем родным и людям благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в воображении Новосильцева… который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».

Над могилой Кюхельбекер пытался прочесть стихи:

– Клянемся честью и Черновым,–

и не мог продолжать, спазмы перехватили горло.

Стихи эти написал Рылеев в ночь смерти Константина.

Клянемся честью и Черновым –

Вражда и брань временщикам,

Царей трепещущим рабам,

Тиранам, нас угнесть готовым!

11

Литературные замыслы переполняли Рылеева; стихи, поэмы, драмы звучали в нем то какой то отдельной строкой, то громкой репликой, то общим, необыкновенно стройным великолепным планом, но додумать подробности встающих перед ним призрачных картин и связь между ними, а тем более сесть за стол и записать – не находилось и часа времени.

Вышли «Думы», «Войнаровский», очередной том «Полярной звезды», но альманахом на следующий год заниматься было некогда.

Как то незаметно Рылеев стал центром деятельности тайного общества: все обращались к нему, от него требовали решения сомнений и споров…

В ясный, солнечный день в начале сентября Рылеев с Оболенским шли по Михайловскому саду. Было безветренно, и опадающие с деревьев листья меланхолично ложились на землю.

– Последнее время я постоянно спрашиваю самого себя, – вдруг заговорил Оболенский, – имеем ли мы право как честные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильно на тех, которые, может быть довольствуясь настоящим, не ищут лучшего; если же ищут и стремятся к лучшему, то иным путем?

Рылеев тогда не обратил особого внимания на высказывание Оболенского. Но затем, когда несколько дней спустя Оболенский вновь вернулся к той же теме, Рылеев понял, что высказанное им в Михайловском саду – не случайное настроение, порожденное минутой, его сомнения – плод серьезных размышлений, от которых просто не отказываются и которые можно опровергнуть только такими же серьезными доводами.

Внутренне Рылеев не принимал сомнений Оболенского. Но он не мог противопоставить им лишь одно свое чувство, неопределенное, неоформленное, не выраженное словами, пунктами, силлогизмами – этими определенными и понятными всем внешними выражениями мысли, он должен был убедить друга в том, что он ошибается, обращаясь не только к его чувствованиям, но и к разуму.

Рылеев был уверен, что разговор с Оболенским на ту же тему возникнет вновь, и теперь был готов к нему.

Действительно, несколько дней спустя Оболенский опять заговорил о моральном праве заговорщиков.

Рылеев, ожидавший этого момента, вскочил со стула (беседа происходила с глазу на глаз в рылеевском кабинете после ужина) и заговорил горячо, в самом развитии мысли все более увлекаясь и убеждая собеседника и себя.