|
Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал, чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад. — Ульрих Фё… — Вы кто? Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид, и голос… Чужой, не профессорский голос. — Это я, Федосей, — ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации, сказал Федосей. — А я кто? — Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович… — Ульрих Федорович? Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд был чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел. — Что случилось, профессор? Объясните. — Где я? — хрипло спросил немец. — В лаборатории… — К черту… Страну назовите! — Союз Советских Социалистических Республик… Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос. Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Был бы профессор ранен — тогда все ясно — жгут, бинт, йод… А тут… Но за эту мысль он ухватился. — Может быть, врача вам? Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя. — Нет, нет… Спасибо… Сейчас пройдет… Воды, будьте добры… Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан, и тот на нетвердых ногах пошел к двери. Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его. Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным. Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту. Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось. Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого — мало ли какие дела у него могут найтись внутри «Пролетария», но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами, он крикнул: — Эй, профессор! Ульрих Федорович! Ничего… Тишина… А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул. Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи — началась подача горючего в камеру сгорания… Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил… Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок, и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо. …Валентин Спиридонович Бахарев, в благословенном прошлом настоятель Московского храма Всех Святых на Кулишках, смотрел в окно на разноцветные дымы, пятнающие небо, и вспоминал имение на Тамбовщине. В начале весны о лете думалось особенно хорошо. В деревне в это время пахло бы собранным хлебом, отяжелевшие от собранного меда пчелы лениво жужжали бы среди наливающихся сладким соком яблок и груш, белые, словно ангельские крылья облака кучерявились в небе, а тут… За окном явочной квартиры фараоновыми постройками торчали домны, что дымили на манер то ли гигантских костров, то ли походных кухонь. |
