|
Убийца умудрился пробраться в кабинет и несколько раз выстрелить в Станислава, но… промахнулся. В июне 1927 года троица боевиков попыталась в Москве взорвать дом, в котором проживали чекисты, но там все обошлось. А вот в Ленинградском партклубе — нет… Июль — взрыв в бюро пропусков ОГПУ в Москве… — Англичане знают кому деньги давать… — А сам Кутепов — значительная фигура? — Да, товарищ Сталин. Значительная. Бывший командир лейб-гвардии Преображенского полка. Дрался с нами до последнего. Ушел из Крыма вместе с бароном Врангелем… Враг. Матерый вражина. Сталин коснулся мундштуком трубки щеки. — Это хорошо, товарищ Менжинский, что вы так наших врагов знаете… Хорошо… Он вернулся к карте, посмотрел на Арарат, в котором торчал красный флажок. — Без этого белого генерала британцам сложнее будет поднять эмигрантов на борьбу с нами? — Думаю, да, товарищ Сталин… Кутепов — это знамя. — В таком случае незачем нам его в Париже оставлять. У нас там и без него врагов хватает… Как вы полагаете? Вождь повернулся. — Согласен, товарищ Сталин. Возможности в Париже у нас есть. Можно похитить генерала хоть завтра. Сталин сделал протестующий жест рукой. — Ну, прямо завтра не надо. Пусть они там с англичанами еще немножечко поговорят, посмотрим, до чего договорятся, а вот недельки через две… СССР. Свердловск Апрель 1929 года … То, что с профессором что-то неладно, Федосей почувствовал еще в понедельник. Тогда он застал его с коробкой конфет в руках. Коробка простая, конфеты, правда, шоколадные — начали такие выпускать последнее время в Москве, на фабрике «Красный Октябрь», вот он и привез в подарок одну для немца. Ульрих Федорович смотрел на изображение Кремля на крышке, словно старался различить что-то скрытно изображенное художником. Деготь тогда окликнул профессора и тот вроде как очнулся, даже пошутил что-то о Кремле… А в среду оно и случилось. Аппаратов теперь при лаборатории числилось четыре, и Малюков с Дегтем обкатывали каждый свой. Дёготь — «Емельяна Пугачёва», а Федосей — «Степана Разина». До собранного позавчера «Пролетария» пока руки не доходили, и он, готовый уже подняться в небо, стоял в лаборатории, дожидаясь пилота. Когда Федосей первый вернулся из испытательного полета, Ульрих Федорович сидел перед окном и смотрел в графин. Не на графин, а именно сквозь него, словно перепутал с аквариумом. На подоконнике за ним ничего существенного не было, только несколько карандашей да листков, на которых профессор делал свои вычисления, да коробка из-под конфет, пустая уже, в которую Ульрих Федорович начал с немецкой аккуратностью складывать письменные принадлежности. Федосей вошел, поздоровался, ожидая услышать обычное «добрый день», но профессор не отозвался. Прошло с полминуты, пока Федосей не сообразил, что что-то не так и не подошел поближе. Солнечные лучи пронизывали хрустальный граненый шар, пестря на подоконнике всеми цветами радуги. Казалось, эти разводы интересовали профессора больше всего остального мира. Федосей заглянул немцу в лицо. На профессорской физиономии, разукрашенной всеми цветами спектра, отпечаталось странное выражение недоумения. Он мучился, что-то то ли вспоминая, то ли свыкаясь с какой-то неприятной мыслью. — Что с вами, Ульрих Федорович? Нехорошо? Малюков плеснул из графина в стакан, протянул его профессору. Едва радужные разводы пропали с его лица, немец встрепенулся и стал крутить головой. — Нехорошо? — повторил Федосей, поднося стакан к его губам. — Выпейте, профессор… Эх, коньячку бы! Профессор глотнул, взгляд его стал осмысленным. |
