страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то,  давным-давно

(так  давно.  что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей

партии,  почти  равным  самому  Старшему  Брату,  а  потом  встал  на  путь

контрреволюции, был  приговорен  к  смертной  казни  и таинственным образом

сбежал, исчез. Программа  двухминутки  каждый  день  менялась,  но  главным

действующим  лицом  в  ней  всегда  был Голдстейн. Первый изменник, главный

осквернитель партийной чистоты. Из  его  теорий произрастали все дальнейшие

преступления  против  партии,  все  вредительства,  предательства,   ереси,

уклоны.  Неведомо  где  он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем,

под защитой своих иностранных хозяев,  а  возможно -- ходили и такие слухи,

-- здесь, в Океании, в подполье.

     Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало  у  него

сложное  и  мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых

волос,  козлиная  бородка  --  умное   лицо  и  вместе  с  тем  необъяснимо

отталкивающее; и было что-то сенильное в этом  длинном  хрящеватом  носе  с

очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его

слышалось  блеяние.  Как  всегда,  Голдстейн  злобно обрушился на партийные

доктрины; нападки были настолько  вздорными  и несуразными, что не обманули

бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно

опасался,  что  другие  люди,  менее  трезвые,  чем  он,  могут  Голдстейну

поверить. Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии.  Требовал

немедленного  мира  с  Евразией,  призывал к свободе слова, свободе печати,

свободе собраний,  свободе  мысли;  он  истерически  кричал,  что революцию

предали, -- и все скороговоркой,  с  составными  словами,  будто  пародируя

стиль  партийных  ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они

встречались чаще, чем в речи  любого  партийца.  И  все время, дабы не было

сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями  Голдстейна,

позади  его  лица  на  экране  маршировали бесконечные евразийские колонны:

шеренга  за   шеренгой   кряжистые   солдаты   с  невозмутимыми  азиатскими

физиономиями выплывали из глубины на поверхность  и  растворялись,  уступая

место  точно  таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал

блеянию Голдстейна.

     Ненависть началась  каких-нибудь  тридцать  секунд  назад,  а половина

зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть

это самодовольное овечье лицо и за  ним  --  устрашающую  мощь  евразийских

войск;  кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев

возникали рефлекторно. Ненависть к  нему  была  постояннее, чем к Евразии и

Остазии, ибо когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно

заключала мир.  Но  вот  что  удивительно:  хотя  Голдстейна  ненавидели  и

презирали  все,  хотя  каждый  день,  но  тысяче  раз  на  дню,  его учение

опровергали, громили, уничтожали, высмеивали  как жалкий вздор, влияние его

нисколько не убывало.