дожидавшиеся,  чтобы  он  их  совратил.  Не проходило и дня без того, чтобы

полиция мыслей не разоблачала  шпионов  и  вредителей, действовавших по его

указке. Он  командовал  огромной  подпольной  армией,  сетью  заговорщиков,

стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство.

Поговаривали  шепотом  и  об ужасной книге, своде всех ересей -- автором ее

был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было.

В разговорах о ней  упоминали  --  если  упоминали  вообще  -- просто как о

книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии

по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

     Ко второй минуте ненависть перешла в исступление.  Люди  вскакивали  с

мест  и  кричали  во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос

Голдстейна.  Маленькая  женщина  с  рыжеватыми  волосами  стала  пунцовой и

разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О'Брайена тоже побагровело. Он

сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась,  словно  в

нее  бил  прибой.  Темноволосая  девица позади Уинстона закричала: "Подлец!

Подлец! Подлец!" -- а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им

в телекран.  Словарь  угодил  Голдстейну  в  нос  и  отлетел.  Но голос был

неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон  осознал,  что  сам  кричит

вместе   с  остальными  и  яростно  лягает  перекладину  стула.  Ужасным  в

двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что

ты просто не мог  остаться  в  стороне.  Какие-нибудь  тридцать секунд -- и

притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического  разряда,  нападали

на  все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание

убивать,  терзать,  крушить  лица  молотом:  люди  гримасничали  и  вопили,

превращались  в   сумасшедших.   При   этом   ярость   была  абстрактной  и

ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как  пламя  паяльной

лампы.  И  вдруг  оказывалось,  что ненависть Уинстона обращена вовсе не на

Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата,  на партию, на полицию мыслей; в

такие  мгновения  сердцем  он  был  с  этим  одиноким  осмеянным  еретиком,

единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А  через  секунду

он  был  уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о

Голдстейне.  Тогда  тайное  отвращение  к  Старшему  Брату  превращалось  в

обожание, и Старший Брат  возносился  над  всеми -- неуязвимый, бесстрашный

защитник, скалою вставший перед азийскими ордами, а Голдстейн, несмотря  на

его  изгойство  и  беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще

еще жив,  представлялся  зловещим  колдуном,  способным  одной только силой

голоса разрушить здание цивилизации.

     А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить  свою  ненависть

на  тот  или  иной  предмет.