На него напал панический  страх.  Бессмысленный, конечно: написать эти

слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не  менее  у  него

возникло  искушение  разорвать  испорченные  страницы и отказаться от своей

затеи совсем.

     Но он не сделал этого, он  знал,  что это бесполезно. Напишет он ДОЛОЙ

СТАРШЕГО БРАТА или не напишет -- разницы никакой. Будет продолжать  дневник

или  не  будет  --  разницы  никакой.  Полиция  мыслей  и так и так до него

доберется. Он совершил -- и  если  бы  не  коснулся бумаги пером, все равно

совершил бы -- абсолютное преступление, содержащее в  себе  все  остальные.

Мыслепреступление  --  вот  как  оно  называлось.  Мыслепреступление нельзя

скрывать вечно. Изворачиваться какое-то  время  ты  можешь,  и даже не один

год, но рано или поздно до тебя доберутся.

     Бывало это всегда по ночам -- арестовывали по ночам.  Внезапно  будят,

грубая  рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые

лица. Как правило, суда  не  бывало,  об  аресте  нигде не сообщалось. Люди

просто исчезали, и всегда  --  ночью.  Твое  имя  вынуто  из  списков,  все

упоминания   о  том,  что  ты  делал,  стерты,  факт  твоего  существования

отрицается и будет  забыт.  Ты  отменен,  уничтожен:  как принято говорить,

распылен.

     На минуту он  поддался  истерике.  Торопливыми  кривыми  буквами  стал

писать:

        меня расстреляют мне все  равно  пускай  выстрелят в затылок мне

     все равно долой старшего брата всегда стреляют в  затылок  мне  все

     равно долой старшего брата.

     С легким стыдом он оторвался от  стола  и  положил  ручку.  И  тут  же

вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.

     Уже!  Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с первого

раза, они уйдут. Но нет,  стук  повторился.  Самое скверное тут -- мешкать.

Его сердце бухало, как барабан,  но  лицо  от  долгой  привычки,  наверное,

осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери.

II

     Уже  взявшись за дверную ручку, Уинстон увидел, что дневник остался на

столе раскрытым. Весь в  надписях  ДОЛОЙ  СТАРШЕГО БРАТА, да таких крупных,

что можно разглядеть с другого конца комнаты. Непостижимая  глупость.  Нет,

сообразил он, жалко стало пачкать кремовую бумагу, даже в панике не захотел

захлопнуть дневник на непросохшей странице.

     Он  вздохнул  и  отпер  дверь.  И  сразу  по  телу прошла теплая волна

облегчения. На  пороге  стояла  бесцветная  подавленная  женщина  с жидкими

растрепанными волосами и морщинистым лицом.

     -- Ой, товарищ, -- скулящим голосом завела она, --  значит,  правильно

мне послышалось, что вы пришли. Вы не можете зайти посмотреть нашу раковину

в кухне? Она засорилась, а...

     Это  была  миссис  Парсонс,  жена  соседа  по этажу.