А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить  свою  ненависть

на  тот  или  иной  предмет.  Каким-то  бешеным усилием воли, как отрываешь

голову  от  подушки  во  время  кошмара,  Уинстон  переключил  ненависть  с

экранного лица  на  темноволосую  девицу  позади.  В воображении замелькали

прекрасные отчетливые картины.  Он  забьет  ее  резиновой  дубинкой.  Голую

привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна. Изнасилует и в

последних судорогах перережет глотку. И яснее, чем прежде, он понял, за что

ее  ненавидит. За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет

с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии,

будто созданной для того, чтобы ее  обнимали,  --  не его рука, а этот алый

кушак, воинствующий символ непорочности.

     Ненависть  кончалась  в  судорогах.  Речь  Голдстейна  превратилась  в

натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом  морда

растворилась в евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля

из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -- так что многие отпрянули

на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила

наплывом  голова  Старшего  Брата,  черноволосая,  черноусая, полная силы и

таинственные спокойствия, такая огромная, что  заняла почти весь экран. Что

говорит Старший Брат, никто не расслышал. Всего несколько  слов  ободрения,

вроде  тех,  которые произносит вождь в громе битвы, -- сами по себе пускай

невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли. Потом лицо

Старшего Брата  потускнело,  и  выступила  четкая  крупная  надпись  -- три

партийных лозунга:

ВОИНА -- ЭТО МИР

                          СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО

                             НЕЗНАНИЕ -- СИЛА

     Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата  как  бы  держалось  на

экране:  так  ярок  был  отпечаток,  оставленный  им  в  глазу,  что не мог

стереться сразу.  Маленькая  женщина  с  рыжеватыми  волосами навалилась на

спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то  вроде:

"Спаситель  мой!"  --  и  простерла  руки  к  телекрану. Потом закрыла лицо

ладонями. По-видимому, она молилась.

     Тут  все  собрание   принялось   медленно,   мерно,  низкими  голосами

скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" -- снова  и  снова,  врастяжку,  с

долгой  паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом тяжелом волнообразном звуке

что-то странно первобытное --  мерещился  за  ним  топот  босых ног и рокот

больших барабанов. Продолжалось  это  с  полминуты.  Вообще  такое  нередко

происходило  в  те  мгновения,  когда  чувства достигали особенного накала.

Отчасти это был  гимн  величию  и  мудрости  Старшего  Брата,  но в большей

степени самогипноз -- люди топили свои разум в  ритмическом  шуме.